Страница 2 из 4
— Ой!.. — потрясённо выдохнула Люська. — Что это на нём?..
— Погоди ты, — цыкнул я на неё. — Не мешай…
Гриша Прахов как раз проходил мимо моего портрета. Покосился равнодушно и не узнал. Да и немудрено. Я сам себя на этой фотографии узнать не мог.
Дальше был портрет Люськи. Гриша вздрогнул и медленно повернулся к стенду лицом.
— Всё, — сказал я. — Готов. По-моему, тебя, Люсенька, увольнять пора.
Люська заморгала и уже открыла рот, чтобы отбрить меня как следует, когда над ухом раздался знакомый ленивый голос:
— Это кто ж тут у меня девушку отбивает?
Сверкающая улыбка, а над ней радужные фирменные очки в пол-лица. Валька Бехтерь с Нижнего посёлка. Ну-ну… Люське, конечно, видней.
— Отчего ж не отбить? — говорю. — День-то какой!
Улыбается Валька Бехтерь. Весело улыбается. Широко.
— Да, — говорит. — Ничего денёк. Солнечный…
Что-то мне в его голосе не понравилось, и, зная про наши с Бехтерем отношения, Люська быстренько подхватила его под руку.
— Ну ладно, Миньк! Привет!
— Привет-привет, — говорю. — До встречи, Люсенька.
Бехтерь при этих моих словах, естественно, дёрнулся, но она уже буксировала его в сторону троллейбусного кольца… Правильно он делает, что очки носит. А то разнобой получается: улыбка наглая, а глаза трусливые.
Тут я вспомнил про Гришу Прахова и обернулся. Перед Доской почёта было пусто. Уковылял уже…
Весна, помню, стояла какая-то ненормально ранняя — середина апреля, а тепло, как в мае. До универмага я решил пройтись пешком, через сквер. Деревья, конечно, ещё голые, ясно белеет сквозь ветки кирпичная заводская стена… А сейчас из-за поворота покажется моя скамейка. Краски на ней уже, наверное, слоёв семь, а надпись всё читается: «НАТАША». Сразу видно: от души человек резал, крупно и глубоко. Это я — когда в армию уходил. Целую ночь мы с Наташкой на этой скамейке просидели… Там ещё дальше было «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ», но теперь уже всё состругано. Это когда я из армии вернулся и узнал, что Наташка месяц назад замуж вышла…
Я миновал поворот и увидел, что на моей скамейке, опустив голову, сидит какая-то женщина, а рядом играет малыш в комбинезончике. Капюшон её плаща был откинут. Светлые волосы, капризные детские губы…
На скамейке сидела Наташка.
Не дожидаясь, пока она повернёт голову в мою сторону, я перескочил через чёрные нестриженые кусты и беглым шагом пересёк газон у неё за спиной.
Я вот почему так подробно об этом рассказываю: не задай я тогда стрекача — и не было бы всей этой истории. Или была бы, но не со мной. Завтра утром Валерка сплавил бы Григория на шестой пресс, а послезавтра я бы о новичке и думать забыл.
…Очутившись в соседней аллее, долго не мог отдышаться. От злости. Нет, ну в самом деле! Кто кого бояться должен? Можно подумать, это не она замуж вышла, можно подумать, это я жену из армии привёз!
Вот тут-то мне и попался под горячую руку Гриша Прахов. Задумчиво глядя себе под ноги, это чудо в перьях брело по соседней дорожке.
— Гриша!
Он оглянулся с испуганно-вежливой улыбкой.
— А ну-ка иди сюда!
Он узнал меня и, просияв, шагнул навстречу. Остановился. Беспомощно озираясь, потоптался на краешке асфальта.
— Иди-иди, не провалишься, — зловеще подбодрил я его.
Между нами был газон. Голый газон, покрытый влажным чёрно-ржавым пластом прошлогодней листвы.
— Ну! — уже раздражённо сказал я.
Гриша повернулся и торопливо заковылял к выходу из сквера.
— Ты куда?
Гриша остановился и неуверенно махнул рукой.
— Ты что, ненормальный? Перейди по газону!
Перебежал. Но чего ему это стоило! На лбу — испарина, дыхание — как у щенка, глаза косят то вправо, то влево.
— Ты чего?
— Так ведь запрещено же, — преступным шёпотом ответил мне Гриша Прахов.
Взял я его, родимого, за расколотую пуговицу, подтянул к себе и говорю:
— Ты что ж, сукин сын, рабочий класс позоришь! Денег нет прилично одеться? Это что на тебе за тряпьё такое!..
И равномерно его при этом встряхиваю — для убедительности. На слове «тряпьё» не рассчитал, встряхнул чуть сильнее, и половина пуговицы осталась у меня в пальцах. Теряя равновесие, Гриша взмахнул руками, пиджак с треском распахнулся, и я снова увидел чёрный больничный штамп.
— Как из мусорки вылез! — прошипел я. — В чём дело?
Трясущимися пальцами Гриша пытался застегнуть пиджак на оставшуюся половину пуговицы.
— Приезжий, что ли?
— Приезжий…
— У тебя здесь родственники?
— У меня нет родственников…
— Подкидыш, что ли?
Гриша посмотрел на меня с опаской.
— Пожалуй… — осторожно согласился он.
И пока я пытался сообразить, что это он мне сейчас такое ответил, Гриша Прахов отважился задать вопрос сам:
— Минька, а ты… Ты не мог бы мне объяснить: если кого-нибудь второй раз заметят, что он ночует на вокзале, — что ему тогда будет?
— А кто ночует на вокзале?
Гриша замялся.
— Это неважно. Ну, скажем… я.
— А почему ты ночуешь на вокзале? Почему не в общежитии?
— Н-ну… Так вышло…
— Как вышло? — заорал я. — Что значит — вышло? Ты приезжий! Тебе положено общежитие! Положено, понимаешь?
— Я понимаю… Но мне сказали…
— Кто сказал? А ну пойдём, покажешь, кто там тебе что сказал!
Ухватил я его за рукав и поволок к выходу из сквера. Ох, думаю, и выпишу я сейчас чертей этим конторским! За всё сразу!
— Кто тебя на работу принимал? Жирный такой, головёнка маленькая — этот? Ну, я с ним потолкую!.. Ты уже сколько там ночуешь? А, ч-чёрт!
Я резко остановился, Гришу занесло, и мне пришлось его поддержать.
— Куда же мы с тобой идём — сегодня суббота!.. Вот проклятье! Ну-ка, вспомни точно, как вы с ним говорили — с этим, из отдела кадров.
— Он предупредил меня, что с общежитием трудно, — сказал Гриша. — И спросил, не могу ли я подождать…
— Ну! А ты?
— Я сказал, что могу, — уныло признался Гриша.
— Ладно… — вздохнул я. — Пошли.
— Куда?
— Куда-куда… — расстроенно сказал я. — Ко мне! А с общежитием утрясём в понедельник.
Глава 3
На проспекте Металлургов нас чуть было не накрыл дождь, и мы с Гришей нырнули в кафе «Витязь».
Культурно, уютно, и никаких тебе спиртных напитков. С потолка на цепях свешивается что-то вроде средневековых светильников из жести, а на торцовой стене богатырь на тонконогом, как журавль, коне рубится со Змеем Горынычем, аж розовое пламя из трёх пастей в косы заплетается.
Посадил я Гришу в уголке спиной к помещению, чтобы не смущать народ тесёмочным бантиком, а сам направился к стойке.
— Миньк! — шепнула мне щекастая белокудрая Тамара. — Кого это ты привёл?
— А это наш новый резчик, — небрежно сказал я. — Нравится?
— Ну и резчики у вас! — Тамара затрясла обесцвеченными кудрями. — Как бы он чего с собой не пронёс…
Она соорудила два коктейля, и я вернулся к столику.
— Я не пью, — встревоженно предупредил меня Гриша.
«Оно по тебе и видно», — подумал я, подавая ему хрупкий высокий стакан, наполненный слоистой смесью. Гриша принял его с обречённым видом.
— Да ты, я смотрю, тоже левша?
Гриша растерянно уставился на свою левую руку.
— Я нечаянно, — сказал он и переложил стакан в правую.
Я удивился. А Гриша вынул из стакана соломинку, побледнел, выдохнул и, зажмурясь, хватил коктейль залпом. Потом осторожно открыл глаза и с минуту сидел, прислушиваясь к ощущениям.
Всё это мне очень не понравилось.
— А ну-ка, давай честно, Гриша, — сказал я. — Пьёшь много?
— Спиртных напитков?
— Да, спиртных.
— Вот… в первый раз… — сказал он и предъявил мне пустой стакан.
Я решил, что он так шутит. Я тогда ещё не знал, что этот человек вообще не умеет шутить.
А Гриша тем временем порозовел, оттаял и принялся с интересом озираться по сторонам: на людей, на Змея Горыныча, на цепные светильники эти…
— Правильно я сделал, что приехал сюда, — сообщил он вдруг.