Вовка-центровой

Александр Санфиров

ВОВКА-ЦЕНТРОВОЙ

Стюардесса была очень красива. Когда она наклонилась к Федору Ивановичу, он даже сглотнул, увидев в небольшом вырезе форменного платья молочно-белые полушария с розоватыми ореолами сосков. Она заметила его взгляд, но не улыбнулась, как бывало еще лет десять назад, равнодушно посмотрела и молча поставила маленький поднос на откидной столик.

Челенков печально вздохнул.

«Да, старость не радость, как-никак седьмой десяток. Эх! Если бы не команда, давно сидел бы я на бережку и ловил карасей», — подумал он.

Он посмотрел по сторонам, ребята, утомленные последним матчем, почти все спали, не собираясь перекусывать, только Серега Андреев, запасной вратарь команды, что-то говорил стоявшей около него стюардессе, которая улыбалась ему во все тридцать два белейших зуба.

Мерно гудели моторы «Боинга», до Москвы оставалось еще около часа полета, и Челенков, выпив бокал лимонада, откинулся на спинку кресла и задремал.

От дремы его оторвал неожиданно заговоривший динамик.

— Уважаемые дамы и господа, командир корабля предупреждает вас о входе в зону повышенной турбулентности, просим пристегнуть ремни и выполнять все указания стюардессы.

Вокруг зашушукались, пассажиры зашевелились, застегивая ремни.

В иллюминаторе резко потемнело, и затем темноту разрезал удар молнии.

«Вот гадство, — подумал Челенков, — попали в грозовой фронт».

Летая на самолетах уже неизвестное количество раз, он видел и не такое, поэтому, пристегнувшись, собирался вновь задремать. Неожиданно над ним послышался треск, он поднял голову и увидел, как огненный столб надвигается на него… и пришла темнота.

Когда в салоне раздался треск, все непроизвольно повернули головы в ту сторону и увидели, как толстая извивающаяся молния проходит через замершего пассажира. В воздухе резко запахло озоном и паленым волосом, а подбежавшая стюардесса коротко вскрикнула и упала без чувств, увидев черное, выжженное отверстие в голове пожилого человека…

…Вначале появился сумрачный свет и голоса, что-то невнятно бубнящие, потом уже вполне понятные, как будто несколько мальчишек переговаривались рядом с ним.

— Ну чо, пацаны, делать будем? Вовку-то, похоже, молния убила, вон лежит и не шевелится, все, нам хана, надо взрослых звать, ох огребем мы на свою жопу, — сказал срывающийся мальчишеский голос.

— Да погоди ты поносом срать, — вступил в разговор второй, — ты смотри, он же дышит, видишь, грудь и живот поднимаются.

— Точно, мужики! — раздался третий радостный голос. — Живой Вовка! Ему надо, эта, как его, искусственное дыхание сделать.

— Ты чо, Мишка, с горы упал, какое дыхание, он живой! Вишь, дышит!

— Ну и что, это не помешает, — не унимался Мишка.

— Ну не помешает, так и делай, — был ответ его собеседников.

— Так я, эта, не умею, — сообщил Мишка.

В это время Федор Иванович наконец почувствовал, что у него имеются руки и ноги, которые, казалось, сейчас отпадут от боли, он зашевелился, и его голову пронзила такая боль, что он на долю секунды вновь потерял сознание.

Через какое-то время он опять пришел в себя, судорожно закашлял, затем, ерзая ногами по земле, сначала встал на четвереньки, потом выпрямился и огляделся вокруг.

Вокруг него простирался большой пустырь, по краю которого виднелись убогие домишки, за ними поднимались высокие кирпичные трубы какого-то завода, из которых валил густой черный дым. А прямо перед ним стояли десятка полтора мальчишек возрастом от двенадцати до пятнадцати лет, во все глаза разглядывающие его.

Одеты они были бедно, у большинства — старые застиранные рубашки, у многих с заплатками и дырками, шаровары или короткие смешные штаны. На ногах в основном были сандалии, но вот у двоих надеты старые разбитые бутсы и даже выцветшие гетры. Где-то в глубинах его памяти всплыла похожая картина детства…

… — Вовка, ты живой? — почему-то шепотом спросил тот парень, которого назвали Мишкой.

Федор Иванович смотрел на него и ничего не мог сказать, голова была совершенно пустая, в ушах все еще звенело.

— Я не Вовка, — сказал он наконец хриплым голосом и вновь закашлял, при этом опустив голову, сейчас разглядывал свои голые, грязные, исцарапанные до невозможности мальчишеские коленки.

«Что происходит, куда я попал, что со мной?» — панические мысли возникали в его голове.

— Слушай, ребя, Вовку-то молнией шарахнуло, он даже имя позабыл! — восторженно взвыл один из парней помладше. И ему тут же прилетел хороший подзатыльник от Мишки.

— Ты чо, Гусь, радуешься, человек понять не может, что случилось, а ты смеешься! Сейчас еще получишь, понял? — зло выпалил тот.

— Да я, Миха, ничо, не радуюсь, так, удивился просто, — пробормотал мальчишка, названный Гусем.

— Вовка, ты как, пришел в себя или еще ничего не соображаешь? — обратился вновь Мишка к Челенкову.

Челенков, не слушая, начал лихорадочно осматривать себя. Да, точно, он — мальчишка, сухой, тощий, в старой гимнастерке и коротких штанах, на ногах разбитые сандалии, мокрые от дождя.

— Вовка, ты что, совсем псих? Отвечай, вспомнил чего или нет? — вновь закричал Мишка, в его голосе явно нарастала паника. — Батя точно нас отлупцует как сидоровых коз, когда со смены придет.

— А ты кто? — наконец выдавил из себя Челенков.

Вокруг послышались удивленные голоса.

— Ну, Вовка дает, придуривается только так!

— Да Мишка я, твой брат младший, ну что, вспомнил! — уже чуть не плача сказал парень.

— Нет, не вспомнил, — уже понемногу начиная соображать, сказал Федор Иванович. — Скажи, а что со мной случилось, я не помню ничего.

— Мы играли в футбол, потом началась гроза, все побежали в башню, ты начал под дождем прыгать, ну тут в тебя молния и ударила, — хором заговорили ребята.

Федор Иванович лихорадочно размышлял.

«Никогда не думал, что со мной случилось то, во что совершенно не верил, от удара молнии мое сознание переместилось в какого-то мальчишку».

Он напрягся, но кроме вертящейся на языке фамилии ничего вспомнить не мог и тут же уточнил:

— Миша, мы с тобой Фомины?

Тот радостно закричал:

— Вот видишь понемногу начал вспоминать! Давай пошли домой, а то мамка заругает, мы и так задержались. А я тебя по дороге проверю, может, что еще вспомнишь.

— Ну, пока ничего путного в голову не идет, — буркнул Вовка, то есть Федор Иванович, до которого в полной мере начало доходить, что он не в современном ему мире.

— Мишка, а день-то хоть какой сегодня? — спросил он, когда они уже шли вдвоем в сторону домишек.

— Ты и этого не помнишь? — вздохнул брат. — Сегодня второе июля 1947 года, запомнил?

Федор Иванович остановился, к его удивлению, он непроизвольно заплакал.

— Ты чо, Вовка, ноешь? — с удивлением в голосе спросил Мишка. — Ну, тебя, однако, и треснуло, ныть стал. Ты ведь, даже когда батя лупцевал, никогда не плакал.

Челенков шмыгнул носом и вытер его рукавом. Жесткая заплата больно ширканула по коже. Но слезы капать перестали.

«И ведь наверняка это переселение навсегда», — думал он. Но по мере того как они приближались к своему дому, в который ноги вели его сами, в душе тоска и уныние проходили, при мысли, что судьба дает ему шанс прожить еще одну жизнь.

Когда они вошли в грязный коридор, пропахший нафталином и дустом, Вовкины руки автоматически сняли сандалии и надели почти такие же домашние тапки.

Мишка первый прошел дальше, и когда Вовка последовал за ним, то обнаружил, что находится в маленькой кухне, в которой стоит спиной к ним худенькая женщина, что-то размешивающая в кастрюльке, стоявшей на гудящей керосинке.

На шум она повернулась к ним, и Вовка увидел лицо еще молодой женщины, чуть старше тридцати лет, когда-то очень красивой, но видимо, бремя забот и тяжелый труд раньше времени состарили ее.

Мама вначале поглядела на них с улыбкой, но затем ее лицо стало задумчивым, потемнело, а потом она произнесла: