На острове Буяне

Чтобы двигаться побыстрее, она сама уцепилась за Кешин локоть. И всё рассуждала:

– Была бы я в валенках, за мной бы никакая императрица не угналася. А если ты, Кеш, по-другому считаешь, ну тогда и женился бы на ней. На китайке! А не на мне.

– Как-нибудь в другой раз. Непременно! – пообещал он.

И завздыхал:

– Эх, знал бы Хрумкин, как быстро я погружаюсь в тину бессмысленного супружества, в очередной раз… Снова потянула меня женщина за собой, на дно семейной жизни! Он мне предрёк, между прочим, что как художник я состоюсь в той самой мере, в какой отброшу от себя всё, кроме своего творчества. Флейту изо рта вынул и предрёк… Кстати о погружении: что ты про своего сына говорила? – вдруг озаботился он.

– Когда? Я и не успела… А кого говорить-то? Ты его на карточке видал. Над календарём она висит. С автоматом которая.

– И что с того?

– …С которого? – не поняла Бронислава.

Она поправила шаль под подбородком, перевела дух и заулыбалась в ожидании ответа.

– Ну и что ты молчишь, как бешеная?! – не выдержал он. – Должен я иметь представление, в конце концов, кто у меня в родственниках обнаружился? По ходу жизни?

– А-а, – махнула рукой Бронислава, двинувшись снова. – Витёк-то? И учился, вроде на четвёрки, а по поведению… Я, Кеш, за один карбид пять раз в школу вызывалася. Не говоря про калоши. Про директорские. К полу гвоздями прибитые… Ну, он, директор, по лыжным гонкам классы неправильно судил. Домой уж было собрался, чосонки свои белые надел, в калоши ноги-то сунул. Да и упал в них, в прибитых, в своём кабинете, вниз лицом. Плакал даже. Даром что буянский… Витёк потом его даже пожалел. Сам прощенья просить пошёл. А директор-то заплаканный как упёрся – так и не простил. На педсовет его вынес, Витька. Ну, пока они голосовали там, за двойку по поведению, Витёк тогда всю одёжу учительскую через петельки на один замок, на навесной, нанизал да на ключ и запер. На вешалке прям. Пола к поле… Учителя эти толкутся после педсовета, а ни одно пальто от другого не отцепишь. И ключа нигде нету. Им – хоть каруселью, спина к спине, домой нараспашку иди: вот как наголосовалися… Сторожиху ведь к нам домой присылали. Передали с ней: двойку на тройку Витьку исправили, чтоб он ключ щас же отдал. Вот, в одиннадцатом часу ночи польты-то свои и разомкнули… Ну, разве они, учителя, не понимают? Дети, шалят помаленьку… А зато, когда Нина училась!..

Но Кеша, не дослушав, побежал вперёд, натянув вязаную шапку до глаз. Он похлопывал себя по плечам, и Бронислава едва поспевала за ним следом. Тогда она отстала нарочно: «И что мне теперь торопиться?» Потом отряхнула полу пальто просто так, для красоты. И сощурилась ему вслед: «А-а, пускай, расписанный, хоть в какую сторону бежит! Никуда не денется. Пошарашится разве только, а уж – всё: на кукане, считай… Может, Нюроньке ещё мешочек земляники сушёной дать? Попозжее? Они ведь в этом году на просеку, вместе со всеми, не ездили. Не собирали. Зайцевы».

И решила окончательно, пошевеливая в сапогах пережатыми пальцами ног: «Радёхоньки будут небось: отдам! Правильно. Пускай пирогов с земляникой напекут. Да и едят пускай с медком. За наше здоровьице!»

Сама с собою, Бронислава стала вспоминать на тихом ходу, как летом к ним в Заготзерно заглядывала одна из редакции этой, свиристелка. Дяди Паши Струкова племянница. Сама – плоскодонка, а вся в обтяжку. Говорила только с начальством, да бойко так… Иван Павлыч и рта не успевал открыть, а она уже всё за него скажет и в блокнотик это самое всё запишет.

«Они там вон какие! В редакции-то. Модней городских. Незамужние все, небось, – с тоской думала Бронислава и чувствовала, что волнуется. – Отбить не отобьют, а нервы мне пожгут, помотают… Хоть бы уж не устроился, что ль…»

[[[* * *]]]

Редактор из командировки ещё не вернулся. Кеша усадил Брониславу в комнате с табличкой «Секретариат», а сам побежал в гараж искать зама.

Брониславе было жарко. Она расстегнула полы нового пальто и сидела, неудобно сдвинув для приличия колени. В комнате пахло лежалой бумагой. Забегали люди, не румяные, курящие без остановки. Они стояли вокруг стола одной женщины – тесно, как маринованные огурцы в банке. Говорили непонятное – про квадраты, про шапки, про собак – и выбегали пулей.

На Брониславу никто почему-то не смотрел, хотя Бронислава всякий раз выпрямлялась. Глянула только плоскодонка, та самая, но мельком. «Ещё сильней, гляди-ка, обтянулась, – неодобрительно поджала губы Бронислава, проводив её долгим пристальным взглядом. – …Бедняжка. Совсем её, значит, никто замуж не берёт, если уж так-то вся выщелкнулась».

А женщина, полная, солидная, с гладким лицом, всё сидела за столом и всё чертила по железной линейке цветными карандашами косые кресты на плохой большой бумаге. И Бронислава не поняла, то ли это Сашки Летунова тётка – тех Летуновых, что на курмыше живут, то ли сватья Макаровых.

Наконец женщина швырнула карандаш на стол. Ей было скучно, и людей, которые всё время забегали и тревожили её, она за это не любила. Бронислава видела, что ей хотелось думать про что-то своё, не очень весёлое. Огромная меховая шапка была нахлобучена у женщины по самые глаза. «В песце трудится, причесаться не успела, – поняла Бронислава. – А муж – пьёт или больной». И ей стало немного спокойней.

«Надо будет Зинаиду спросить, кто муж-то у этой бабы, – наказала она себе, чтоб не забыть. – И если только он её бьёт, пускай мыло ему в баню даст. Которым покойника обмывали. Один разок он руки этим мылом, покойницким, намылит – они у него и не поднимутся. Замахиваться, конечно, будет, да прыгать, как петушишка, а уж ударить – нет… Прям щас её про мыло научить? Иль погодить маленько?»

Но тут дверь распахнулась во всю ширь. В секретариат по-хозяйски влетел Кеша.

– Нет зама в гараже! – сказал он, и в комнате запахло водкой.

Волна запаха дошла до женщины, она сморщилась, помахала перед носом рукой, но промолчала.

– Рассказ правили? – враждебно спросил женщину Кеша.

Та протянула ему соединённые скрепкой листы, потёртые на сгибах. Кеша подозрительно осмотрел первый лист, второй, третий, швырнул их на стол и сказал женщине, подбоченясь:

– Не смейте править мои вещи! Этот рассказ без правки передавала радиостанция «Юность»!.. Вы зачем вот тут начеркали? Вашей бездарной рукой? Вот тут? Тут?.. Вы что, того? – он покрутил пальцем у виска.

– Ах, скажите пожалуйста! Писатель к нам заявился! Свет в массы принёс! – пронзительно закричала женщина, и скука сошла с её лица. – Как мы вас тут ждали! Все глаза проглядели.

Бронислава увидела, что ругаться ей нравится гораздо больше, чем чертить. И передумала говорить про мыло. «Зевластая, – косилась она на женщину. – Эта и без мыла с кем хочешь справится. Даже лучше, чем с мылом… Там и мужа-то, поди, уж никакого нету. Сбежал, небось! Убёг он бегом… И дом у неё, поди, давно бессобашный; безмужний дом стоит, вот что!»

– Мы вообще не притрагивались к вашему материалу! – с удовольствием кричала женщина. – Это не наша правка – вы его уже с правкой принесли! И масляные пятна на нём уже были. А мы ваш рассказ ни в каком виде не берём! Везите обратно в город весь свой бред! Печатайте его у себя. Забирайте сейчас же!

Она с силой двинула листы по столу от себя – к Кеше. Тогда, пряча их за пазуху, Кеша пообещал с угрозой:

– Ну, вы за это ответите! Я, между прочим, не одного начальника сместил! По ходу жизни. За всяческое неисполнение своих обязанностей… Если мне не изменяет память, вы ушли вчера с работы раньше на пятнадцать минут! Хотя я с вами ещё пытался разговаривать насильственным путём, вы махали на меня шапкой, как ненормальная, и ещё кричали мне в спину всякую дребедень: про птиц без запаха, про цветы без голоса! Дерзили, между прочим! А ваш редактор знает про ваши скверные повадки? Он что, не в силах решить один ничтожный кадровый вопрос?

Но договорить ему не удалось. Потому что женщина спросила напевно:

– Чего-о? – и встала из-за стола неожиданно легко.