Гоголь

Он велел спросить у графа Толстого письмо Жуковского. Но графа не оказалось дома.

— Ну, да я вам после письмо привезу и покажу, потому что — знаете ли? — я распорядился без вашего ведома, — прибавил Гоголь. — Я в следующее воскресенье собираюсь угостить вас двумя-тремя напевами нашей Малороссии, которые очень мило Наталья Сергеевна Аксакова положила на ноты с моего козлиного пения. Да при этом упьемся и прежними нашими песнями. Будете ли вы свободны вечером?

— Ну, не совсем, — отнекивался гость.

— Как хотите, а я уж распорядился, и мы соберемся у Ольги Семеновны часов в семь. Впрочем, для большей верности вы не уходите из дому, я сам за вами заеду, и мы вместе отправимся на Поварскую.

Однако воскресный вечер у Аксаковых не состоялся. Бодянский прождал Гоголя до семи часов и, подумав, что тот забыл о своем обещании, отправился на Поварскую один. Там он никого не застал. Умерла жена Хомякова, и это печальное событие расстроило намеченный музыкальный вечер.

Смерть Екатерины Михайловны Хомяковой, сестры поэта Языкова, нанесла тяжелый удар Гоголю. Он любил эту веселую молодую женщину, сестру его покойного друга, такую жизнерадостную, хлопотливую, миловидную. Гоголь крестил у нее сына, часто заходил проведать свою любимую куму. Она умерла неожиданно, после нескольких дней болезни, цветущая и полная сил. Это произошло 26 января 1852 года.

Гоголь был на первой панихиде и насилу смог остаться до конца. Его охватил страх смерти, чувство покорной обреченности. Если молодая, полная жизни женщина была так внезапно и безжалостно подкошена смертью, то что же ожидает его самого, немощного и больного? Он не нашел в себе сил прийти на похороны, а отслужил один панихиду в своей приходской церкви. Встретившись на другой день с Верой Сергеевной Аксаковой, он сказал:

— Я теперь успокоился. Сегодня я служил панихиду по Екатерине Михайловне, помянул и всех прежних друзей. Она как бы в благодарность привела их всех так живо передо мной. Мне стало легче. Но страшна минута смерти.

Гоголь остался у Аксаковых, беседуя о покойной Хомяковой, когда к ним приехал доктор Овер, московская знаменитость. Овер приезжал проведать больную, младшую дочь Аксакова — Оленьку. Вера Сергеевна провожала его, и в прихожей, прощаясь, он сказал:

— Несчастный!

— Кто несчастный? — удивленно спросила Вера Сергеевна. — Ведь это Гоголь!

— Да, вот он несчастный!

— Отчего же?

— Ипохондрик, не приведи бог его лечить, это ужасно!

Овер надел свою тяжелую шубу и калоши и уехал.

Вера Сергеевна возвратилась в гостиную, где в это время Гоголь сидел с Наденькой, и предложила ему позавтракать. Гоголь отказался. Он был спокоен и как-то по-новому светел лицом. День был ясный, солнечный, и вся гостиная казалась заполненной светом.

— Вы сегодня не работали? — спросила Вера Сергеевна. — Ну, вы погуляли, теперь вам необходимо поработать!

Гоголь задумчиво улыбнулся.

— Надобно бы, но не знаю, как удастся. Моя работа такого рода, — продолжал он, надевая шубу, — что не всегда дается, когда хочешь.

Дома Гоголь застал отца Матвея. Ржевский попик сидел в углу комнаты. Его рыжие волосы и борода топорщились, маленькие глазки грозно сверкали из-под нависших бровей. Он недовольно благословил Гоголя и сразу же сердито заговорил:

— Вот, Николай Васильевич, вы мне ваши тетрадочки давали читать. Тут у вас один священник выводится, очень уж на меня походит. Да только в него прибавлены такие черты, каких во мне нет… Да к тому же с католическими оттенками! Вот и, выходит, не вполне православный священник! Я советую вам не публиковать этого сочинения…

Гоголь был потрясен. Гнев отца Матвея, которого он считал образцом христианского праведничества, его ошеломил и уничтожил.

— Благодарю вас много, — растерянно произнес он. — Надеюсь, что бог удостоит меня поработать ему лучше, чем как я работал доселе…

Но отца Матвея трудно было умилостивить. Он продолжал укорять Гоголя в его приверженности ко всему земному.

— Не променяйте бога на диавола, а мир сей на царство небесное, — грозно провозглашал он. — Миг один здесь повеселитесь, а вовеки будете плакать! Помните о смерти — легче жить будет.

А смерть забудете и бога забудете! Если здесь украсишь душу свою чистотою, — гремел отец Матвей, незаметно переходя на «ты» и видя в Гоголе жертву греха, погрязшую в заблуждениях, — и говением, то и там она явится чистою. Тебе известно и то, что умерщвляет страсти: поменьше, да пореже ешь, не лакомься, чай-то оставь, а кушай холодненькую водицу, да и то, когда захочется, с хлебцем. Меньше спи, меньше говори и думай о боге!

Гоголь попробовал сослаться на свое слабое здоровье.

— Слабость тела не может нас удерживать от пощения, — увещевал расходившийся попик. — Какая у нас забота? Для чего нам нужны силы?.. Много званых, да мало избранных! Вспомните Пушкина — великий он был грешник и язычник! Так и погиб нераскаянным.

Упоминание о Пушкине потрясло Гоголя. Неужели его память не священна для всякого русского? Он попробовал запротестовать.

— Отрекись от Пушкина, — яростно потребовал отец Матвей. — «Ибо, — как сказал в своем послании апостол Павел, — призвал нас бог не к нечистоте, а к святости. Итак непокорный непокорен не человеку, но богу, который дал нам духа своего святаго!»

Гоголь испуганно замолчал. Мысль о Пушкине мучила и сжигала его. Ведь Пушкину он обязан всем лучшим, что было в нем.

— «Если же у кого из вас недостает мудрости, — говорит апостол Иаков, — гремел голос отца Матвея, — да просит у бога!.. Но да просит с верою, нимало не сомневаясь, потому что сомневающийся подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой!»

— Довольно! Оставьте! — в ужасе закричал Гоголь. — Я не могу долее слушать, слишком страшно!..

Отец Матвей недовольно смолк. На следующий день он собрался к себе в Ржев, и все уговоры графа и Гоголя не смогли поколебать его. Гоголь отправился проводить на станцию. По дороге он просил прощения у священника в том, что оскорбил его. Отец Матвей сухо попрощался и уехал.

Наступила масленица. Гоголь обложился книгами духовного содержания, бросил литературную работу, стал мало есть, хотя и жестоко страдал от отсутствия привычной пищи. Свое пощение он не ограничил одною пищей, но и сон умерил до крайности. После продолжительной ночной молитвы он рано вставал, шел к заутрене и, возвратись из церкви, принимался за чтение молитвенника. Он изучил церковный устав и старался всемерно соблюдать его, делая даже больше того, что предписывалось уставом. За обедом он съедал только несколько ложек овсяного супа на воде или капустного рассола.

Когда ему предлагали покушать что-нибудь другое, он отказывался, ссылаясь на болезнь.

С каждым днем он слабел, ему все труднее было выходить из дому. Обеспокоенный граф Толстой посоветовал ему поскорее исповедоваться и причаститься. В четверг 7 февраля Гоголь еще до заутрени исповедался в церкви Саввы Освященного на Девичьем поле. После причащения он упал на землю и долго плакал. Однако и причащение его не успокоило. Он не хотел в тот день ничего есть, а съев кусочек просфоры, называл себя обжорою, окаянным нетерпеливцем и сильно сокрушался.

Вечером он приехал опять к священнику и просил поутру отслужить молебен. Из церкви зашел по соседству к Погодину, который при первом взгляде на него заметил, как он болезненно исхудал и ослабел.

— Что с тобой? — спросил тревожно Погодин. — Ты болен?

— Ничего, — еле слышно прошептал Гоголь. — Я нехорошо себя чувствую.

Дома он слег и вставал лишь для молитвы. В воскресенье 10 февраля он призвал к себе графа А. П. Толстого и просил взять на сохранение все его бумаги. Испуганный Толстой не принял от него бумаг, чтобы не утвердить Гоголя в его настойчивой мысли о смерти. С понедельника он находился в совершенном изнеможении и забытьи. Призваны были доктора, но он отказывался от всяких лекарств, ничего почти не говорил и не принимал пищи.

К нему съехались встревоженные друзья — Погодин, Шевырев, Щепкин. Но посещения друзей утомляли больного. Не проговорив с ними двух-трех слов, он протягивал руку и прощался. «Извини, дремлется что-то!» — чуть слышно шептал он.