Гоголь

Отец Матвей благословил Гоголя и долго толковал, ссылаясь на священное писание, что надо смирять свою гордыню и неустанно молиться богу. В разговор включился и Александр Петрович, почтительно выслушивая разглагольствования сельского попика, влиявшего на слушателей своим неистовым фанатизмом. Поздно разошлись они, подавленные, с этой беседы. Придя к себе в комнату, Гоголь долго молился перед образом, низко, по-крестьянски кланяясь и шепча про себя молитвы. Лишь к утру он лег в постель и долго не мог заснуть. Суровые предостережения священника, призывавшего к покаянию, к отказу от света, все время звучали в его ушах.

После обеда Гоголь обычно надевал шинель и отправлялся на прогулку по Никитскому бульвару. Иногда он заходил к Аксаковым, Шевыреву, Погодину или Хомякову. Вечерами появлялись гости. Как-то зашел молодой литератор, поэт и переводчик, друг Шевырева — Николай Васильевич Берг. Застав Гоголя за работой, он внимательно следил за тем, как тот писал на больших листах бумаги, не оставляя полей, плотно заполняя весь лист. Видя его настойчивый интерес, Гоголь рассказал ему о том, какой способ писать он считает лучшим:

— Сначала нужно набросать все как придется. Хотя бы плохо, водянисто, но решительно все, и забыть об этой тетради. Потом через месяц, через два, иногда и более, достать написанное и перечитать. Вы увидите, что многое не так, много лишнего, а кое-чего недостает. Сделайте поправки и заметки на полях — и снова забросьте тетрадь. Путешествуйте, развлекайтесь, не делайте ничего или хоть пишите другое. Придет час — вспомнится заброшенная тетрадь. Возьмите, перечитайте, поправьте тем же способом и, когда она снова будет измарана, перепишите ее собственноручно! Вы заметите при. этом, что вместе с крепчанием слова, с отделкой, очисткой фраз как бы крепчает и ваша рука: буквы становятся тверже, решительнее. Так надо делать, по-моему, восемь раз. Для иного, быть может, нужно меньше, а для иного и еще больше.

Гоголь пожаловался Бергу, что он недостаточно знает Россию и от этого страдает работа над вторым томом поэмы.

— Чтобы лучше узнать русский народ, мне необходимо было бы путешествовать. Нынешние мои поездки были почти все в окрестностях Москвы и сопредельных с нею губерниях. А для путешествия по России нужно запастись предуготовительными сведениями, затем чтобы знать, на какие предметы следует обратить внимание. Иначе, подобно чиновникам и ревизорам, проедешь всю Россию и ничего не узнаешь. Я перечитываю теперь книги, знакомящие с нашей землей.

Действительно, на столе лежали книги путешествий, многотомная «Россия в экономическом и статистическом описании» и другие издания географического характера.

— С грустью удостоверяюсь, — продолжал Гоголь, — что прежде, во времена Екатерины, больше было дельных сочинений о России. Путешествия были предпринимаемы учеными смиренно, с целью узнать точно Россию. Теперь все щелкоперно. Нынешние путешественники, охотники до комфортов и трактиров, с больших дорог не сворачивают и стараются пролететь как можно скорее.

Гоголь огорченно замолк. Затем попросил собеседника сообщать ему свои наблюдения и примечательные факты, которые тот мог бы встретить в своих поездках. Взяв с Берга это обещание, Гоголь успокоился и распрощался с радушным и довольным видом.

Его часто стал навещать историк О. М. Бодянский, профессор Московского университета, украинец по происхождению, страстно влюбленный в украинские песни. Гоголь советовался с ним о планах издания исторического журнала.

— Хорошо бы взяться за журнал, — говорил он Бодянскому, — вы опытны в этом деле… Издавать вроде ваших «Чтений в Обществе истории и древностей российских», только с прибавкою отдела «Изящная словесность», в котором помещалось бы одно лишь замечательное…

Прощаясь, Бодянский спросил Гоголя» куда он собирается уехать на лето.

— Мне хотелось провести лето и зиму в Малороссии или где-нибудь на юге и вернуться к вам к весне, — ответил Гоголь.

— Что же, вам худо у нас зимой?

— И очень. Я зяб страшно, хотя первый год и чувствовал себя в Москве хорошо.

— По мне, если не хотите выезжать за границу, лучше всего в Крыму, — посоветовал Бодянский.

— Я и собираюсь так сделать. Поеду, возможно, в Одессу. За границу мне не хотелось бы, там уже нет тех людей, к которым я привык. Может быть, ив Одессы съезжу в Грецию или Константинополь. Я даже начал немного заниматься новогреческим языком.

Его одолевали беспокойство, неопределенность положения, дурное самочувствие. Софье Михайловне Соллогуб Гоголь писал печально и откровенно: «Что касается до меня, то, прохворавши всю зиму в Москве, должен снова пуститься в отдаленное странствие, чтобы провести предстоящую зиму на каких-нибудь островах Средиземного моря… Не для здоровья, а единственно для доставленья себе возможности работать и кончить свою работу… О, как опасно тому, чей удел быть на земле странником, остановиться где-нибудь долее следуемого, сколько искушений, сколько соблазнов воздвигнется вокруг него!..»

12 июня Гоголь вместе со своим другом Максимовичем отправился ив Москвы в Васильевку, а оттуда в Одессу. Они выехали из гостеприимного дома Аксаковых, у которых на прощание пообедали.

Так началось последнее путешествие. По дороге заезжали в монастыри. Сделали остановку в Оптиной пустыни, тишина и покой которой навели Гоголя на мысли о смерти.

В ОДЕССЕ

В конце октября Гоголь добрался до Одессы. Всю дорогу из Васильевки его преследовал проливной дождь и ветер. Дороги размыло, и он перемерз и устал. Прямые улицы и зеленые бульвары, ласковое голубое море, и солнце, внезапно после угрюмых туч засиявшее по его приезде, примирили писателя с Одессой. Он остановился во флигеле дома Трощинского за Сабанеевым мостом, неподалеку от моря. Никого из Трощинских в Одессе не было, и он жил один во флигеле. Обедать обычно ходил к своим старым знакомым Репниным. Князь Репнин отвел ему даже особую комнату с высокой конторкой для занятий.

Одесса казалась передышкой. Нужно было подумать, собраться с мыслями, а главное — закончить поэму. Все утро он работал у себя, а в четвертом часу отправлялся на прогулку. В темно-коричневом сюртуке с большими бархатными лацканами, темном жилете с разводами, с шелковой косынкой, зашпиленной крест-накрест на шее из боязни морского ветра, а в прохладную погоду в шинели на вате и цилиндре с конусообразной тульей, Гоголь быстрым дробным шагом ходил по улицам Одессы. Прохожие и в особенности студенты Решильевского лицея уже хорошо знали эту слегка сгорбленную, тонкую фигуру, остроносое, сумрачно-печальное лицо, обрамленное русыми, чуть вьющимися волосами. Обычно он не здоровался со встречными и, глубоко задумавшись, уйдя в свои мысли, проходил мимо, почти никого не замечая.

В Одессе Гоголь встретил старых знакомых — братьев Орлаев, сыновей покойного директора Нежинской гимназии. Познакомился с местной профессурой и с братом Пушкина Львом Сергеевичем, легкомысленным, веселым повесой.

Мягкая зима благоприятно влияла на работу, и «Мертвые души» подвигались.

«Милосердный бог меня еще хранит, силы еще не слабеют, — писал Гоголь Жуковскому из Одессы. — Несмотря на слабость здоровья, работа идет с прежним постоянством и хоть еще не кончена, но уже близка к окончанию». Он уговаривает Жуковского приехать в Россию, чтобы встретиться с ним. Сергею Тимофеевичу Аксакову он пишет о том, что возвратится к весне в Москву.

А. О. Смирновой он сообщал: «О себе покуда скажу, что бог хранит, дает силы работать и трудиться. Утро постоянно проходит в занятиях, не тороплюсь и осматриваюсь. Художественное созданье и в слове то же, что и в живописи, то же что картина. Нужно то отходить, то вновь подходить к ней, смотреть ежеминутно, не выдается ли что-нибудь резкое и не нарушает ли нестройным криком всеобщее согласие. Зима здесь в этом году особенно благоприятна. Временами солнце глянет так радостно, так по-южному! так вдруг и напомнится кусочек Ниццы!»