Гоголь

Наконец уселись пить чай. Гоголь приоткрыл окно и спокойно выплеснул в него объемистую полоскательницу.

— Помилуй, что ты делаешь? — обомлел Погодин.

— На счастливого! — спокойно ответил Гоголь, прикрывая окно.

На столе появились крендельки, булочки, сухарики — словом, все то, до чего и на чужбине остался Гоголь великим охотником. Черномазая растрепанная горничная принесла огромный медный чайник с кипятком. Гоголь накинулся на нее с упреками, что она опять не вычистила ручку и не оттерла чайник от сажи. Та с громким криком оправдывалась. Получилась прекомическая сценка, дополненная живою пантомимою.

— Полно, — умиротворил спорящих Погодин. — Вода простынет!

Гоголь схватился за чайник, заварил крепкий чай из своего заветного запаса. И тут началось наливанье, разливанье, смакованье, потчеванье!

Как недавно с Жуковским, так теперь с Погодиным, Гоголь совершал после утреннего завтрака длительные прогулки по Риму. Во время этих прогулок они беседовали об искусстве, спорили. Тесными и грязными переулками бродили они по Риму, любуясь красотой античных памятников, жизнерадостным искусством Возрождения, суровой простотой древних христианских памятников. Перед ними открылась широкая каменная лестница, наверху по бокам ее два огромных коня, которых держали под уздцы всадники.

Долго простояли друзья на площади Форума.

— Боже мой! — воскликнул Погодин. — Что же значит эта человеческая слава, которою так кичатся люди! Эти каменные глыбы домов, которым я сейчас удивлялся, — пыль и прах! Если древний Рим так упал, кто же может надеяться на свою силу и твердость!

Разговор перешел на работу Гоголя над поэмой. Гоголь жаловался, что она движется медленно и не скоро виден конец ее. Погодин стал советовать ему уединиться и, не отвлекаясь от работы, ее скорее закончить.

— Я не могу, не в состоянии работать в уединении, — говорил Гоголь. — Меня всегда дивил Пушкин, которому для того, чтобы писать, нужно было забраться в деревню, одному, и запереться. Я, наоборот, в деревне никогда ничего не мог делать. Все свои печатные грехи я писал в Петербурге, и именно тогда, когда был занят службой, когда мне было некогда… Чем я веселее провел канун, тем вдохновенней возвращался домой, тем свежее у меня было утро!

Вскоре после смерти Вьельгорского Гоголь отправился в Марсель — встретить мать умершего друга. Оттуда он поехал в Вену, а затем в Мариенбад для лечения на тамошнем курорте. В Мариенбаде он встретился снова с Погодиным и его женой.

Они познакомились там с миллионером откупщиком Бенардаки. Это был представитель новой, буржуазной формации. Уйдя с военной службы вследствие каких-то неблаговидных обстоятельств, этот предприимчивый делец пустился в спекуляцию хлебом и в короткое время нажил большие деньги. Чем более умножались его средства, тем более обширную область охватывали его денежные операции. Он спекулировал хлебом, приобретал заводы, скупал за бесценок помещичьи земли и нажил огромное состояние. Гоголь беседовал с ним о России, о помещиках и их хозяйстве, о положении крестьян и городского населения. Огромный практический опыт и трезвый ум Бенардаки открывали перед Гоголем новый мир — мир наживы, спекуляции, разорения помещиков, тягостного положения обнищавших крестьян. Он со вниманием слушал «лекции», этого «профессора политической экономии», как они с Погодиным в шутку называли Бенардаки, приправленные множеством анекдотов и фактов из действительной жизни. Недаром Гоголь вспомнил этого разумного дельца, когда создавал образ своего Костанжогло!

В Мариенбаде Гоголь пробыл недолго. Воды ему мало помогли. Из Петербурга и Васильевки приходили нерадостные вести. Имение было вконец разорено. Сестры заканчивали свое пребывание в Патриотическом институте. Осенью их следовало взять оттуда и отвезти в Васильевку.

Погодин уезжал из Мариенбада в Мюнхен и Швейцарию, а оттуда через Вену возвращался в Россию. Гоголь решил ехать на родину для устройства семейных дел и условился с Погодиным встретиться в Вене, а оттуда вместе отправиться в Москву. 25 августа Гоголь приехал в Вену.

Огромный, кишащий людьми город, прекрасные здания, поэтическая красота окружавшего город Венского леса не произвели, однако, на Гоголя большого впечатления. Он тоскует по оставленному им Риму. «О Рим, Рим! — восклицает он в письме к Шевыреву, написанном из Вены. — Мне кажется, пять лет в тебе не был. Кроме Рима, нет Рима на свете, хотел было сказать — счастья и радости, да Рим больше, чем счастье и радость».

Но в Рим нельзя было возвращаться. Слезные письма матери и сестер призывали в Россию. Гоголь горячо принимал к сердцу интересы семьи. Он чувствовал себя глубоко виноватым перед Марией Ивановной в том, что не смог помочь ей в трудном деле ведения хозяйства, не мог оказать сколько-нибудь значительной и постоянной материальной поддержки. Помочь сестрам, к которым он питал отцовские чувства, приголубить этих маленьких дикарок, впервые выходящих в «свет» из институтской скорлупы, привезти их к матери в Васильевку, — он считал своей священной обязанностью.

20 сентября в Вену прибыл Погодин с женой. Не задерживаясь, в специально купленных экипажах, они через три дня выехали в Россию.

Глава седьмая

СТРАНСТВОВАНИЯ

Все более или менее согласились назвать нынешнее время переходным. Все более, чем когда-либо прежде, ныне чувствуют, что мир в дороге, а не у пристани, даже и не на ночлеге, не на временной станции или отдыхе.

В МОСКВЕ

Москва встретила Гоголя золотыми маковками бесчисленных церквей, перепутанными переулочками, вьющимися вдоль площадей и бульваров, сутолокой тесных улиц, перезвоном колоколов, многоголосым говором вечно взбудораженной Сухаревки, шумом, визгом, кряканьем и кудахтаньем Охотного ряда. Москва купеческая, Москва торговая бессовестно, назойливо пялилась в глаза Гоголю, когда он проезжал на обдерганном, захудалом «Ваньке» по Тверской, Никольской, Ильинке или Арбату. На тесно прижавшихся друг к другу пузатых, невысоких каменных домах красовались броские вывески, изображавшие приманчивые изделия ремесла. Гигантский сапог горделиво возвышался над двухаршинным золотым кренделем. Ключ в полпуда весом мирно красовался против перчатки, в которую легко могло влезть с полсотни рук. Под изображением мужской головы, окруженной волнами мыльной пены, можно было прочесть: «Перукмахер и фершельных дел мастер. Он же отворяет жильную, баночную и пиявочную кровь». Неподалеку нарисован мундир, обильно разукрашенный золотом с надписью «Ваеннай и пратикулярнай партъной Iван Федаравъ», а на двери, осененной исполинской гроздью винограда, было начертано: «Въход взаведения растеряцыю».

Гоголь никак не мог привыкнуть к этой пестроте, бойкой суетливости московских улиц, к радостной назойливости московских знакомцев, взбудораженных его приездом. Ему казалось, что его возвращение сейчас еще преждевременно, вынуждено обстоятельствами, долгом перед семьей. Его новый труд, который отнимал все его силы, его здоровье и покой, еще был не завершен. Поэтому на настойчивые вопросы и расспросы друзей и знакомых: «Что же вы нам привезли, Николай Васильевич?», он сухо отвечал: «Ничего» или недовольно молчал.

«Как странно! — писал он по приезде в Москву Плетневу. — Боже, как странно. Россия без Пушкина!» Эта мысль терзала его и омрачала радость свидания с родиной. Живы и преуспевают те, которые с таким неистовством, с такой злобой травили его после «Ревизора», а того, кто так глубоко понимал, кто вел его по тернистому пути писателя, больше нет!

Гоголь, как он это обычно делал, остановился на Девичьем поле в доме Погодина. Первым, кто навестил Гоголя, был Щепкин. Он до того обрадовался его приезду, что совершенно потерял дар речи. Щепкин смотрел на Гоголя преданными глазами и добродушно улыбался, вытирая цветастым платком лысину. Уходя, он договорился встретиться с ним у Аксаковых.