Гоголь

Занавес опустился. В партере раздалось несколько разрозненных хлопков и быстро угасло. Зато галерка неистовствовала. Николай I, оценив положение, решил сделать вид, что комедия ему понравилась, и, выходя из ложи, сказал: «Ну, пьеска! Всем досталось, а мне более всех!» Эти слова предотвратили неминуемую расправу и запрещение комедии.

Гоголь не появился на вызовы. Он стоял за кулисами и мучительно переживал неудачу спектакля.

Расходившаяся чиновная публика громко выражала свое неудовольствие.

— Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу! — раздраженно говорил министр финансов граф Канкрин, обращаясь к военному министру князю Чернышеву.

Нестор Кукольник, снисходительно улыбаясь, толковал своим поклонникам, окружившим его плотной группой:

— Конечно, нельзя отрицать талант автора, но все-таки это фарс, недостойный искусства!

А известный бреттер, дуэлянт, шулер и авантюрист граф Федор Толстой, прозванный «Американцем» за свои похождения на Алеутских островах, громогласно заявил:

— Этот Гоголь — враг России. Его следует в кандалах отправить в Сибирь!

Прислонившись при выходе из зала к колонне в фойе, Гоголь взволнованно прислушивался к разговорам публики. В этих разговорах чаще всего слышалось раздражение, недовольство людей, задетых и обиженных его комедией.

— Зачем эти представления? Какая польза от них? — разглагольствовал почтенный, весьма прилично одетый человек. — Что мне нужды знать, что в таком-то месте есть плуты? Я просто… я не понимаю подобных представлений.

— Нет, это не осмеяние пороков, — сердито отвечал важный и чиновный толстяк, — это отвратительная насмешка над Россиею — вот что! Это значит выставить в дурном виде самое правительство, потому что выставлять дурных чиновников и злоупотребления, которые бывают в разных сословиях, значит выставлять само правительство. Просто даже не следует дозволять таких представлений!

Изящная кокетливая молодая дама, смеясь, говорила своему собеседнику:

— Послушайте, посоветуйте автору, чтобы он вывел хоть одного честного человека!

Чиновник важной наружности басил сиплым голосом:

— Я бы все запретил. Ничего не нужно печатать! Просвещением пользуйся, читай, а не пиши.

Эти разговоры прорезал резкий голос в толпе спускавшихся по лестнице:

— Все это вздор! Где могло случиться такое происшествие? Этакое происшествие могло случиться только на Чукотском острову!

Гоголь еще острее приподнял плечи, сжался, прирос к колонне. Неужели это говорят о нем, о его комедии? Ведь он хотел показать людям ту ложь, те безобразия, которые отравляют их жизнь. Он не собирался призывать к ниспровержению существующего порядка, к бунту против властей!

В ответ на восторженные поздравления подошедшего Пушкина Гоголь с горечью стал жаловаться:

— «Ревизор» сыгран — и у меня на душе так смутно, так странно… Я ожидал, я знал наперед, как пойдет дело, и при всем том чувство грустное и досадно-тягостное облекло меня. Мое же создание мне показалось противно, дико и как будто вовсе не мое.

Пушкин пытался разуверить Гоголя, а подошедший П. А. Вяземский, горячо поздравляя автора, сказал:

— «Ревизор» имел полный успех на сцене. А что касается толков чиновной публики, то все стараются быть более монархистами, чем царь!.. Неимоверно что за глупые суждения слышишь о ней, особенно в высшем ряду общества!

Однако Гоголя не успокоили слова Вяземского. Недовольство и волнение, вызванные спектаклем, не проходили.

— С самого начала представления пьесы я уже сидел в театре скучный, — признавался он Пушкину. — О восторге и приеме публики я не заботился. Одного только судьи из всех бывших в театре я боялся, и этот судья был я сам. Внутри себя я слышал упреки и ропот против моей же пьесы, которые заглушали все другие. А публика вообще была довольна. Половина ее приняла пьесу даже с участием; другая половина, как водится, ее бранила, по причинам, однако ж, не относящимся к искусству…

Пушкин убеждал Гоголя пренебречь ругательствами той части публики, которая была задета пьесой. Но Гоголь был расстроен и безутешен. Попрощавшись с Пушкиным, он уехал из театра и отправился к Прокоповичу.

Прокопович встретил его радостными возгласами и, желая порадовать, преподнес только что вышедший из печати экземпляр «Ревизора»:

— Полюбуйтесь на сынку!

Взволнованный Гоголь швырнул книгу на пол, подошел к столу и, опираясь на него, проговорил задумчиво:

— Господи боже! Ну, если бы один, два ругали, ну и бог с ними! А то все, все!..

ОТЪЕЗД ЗА ГРАНИЦУ

«Ревизор» продолжал идти на петербургской сцене, вызывая возмущенные суждения привилегированных зрителей партера и бурное одобрение демократических зрителей галерки. Цензор А. В. Никитенко, принадлежавший к числу тех чиновников, которые позволяли себе втайне сомневаться в непогрешимости правительственных мероприятий, записал в своем дневнике: «Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается. Я виделся вчера с Гоголем. Он имеет вид великого человека, преследуемого оскорбленным самолюбием. Впрочем, Гоголь действительно сделал важное дело. Впечатление, производимое его комедией, многое прибавляет к тем впечатлениям, которые накопляются в умах от существующего у нас порядка вещей».

«Ревизор» вызвал резкие нападки реакционной критики. На страницах булгаринской «Северной пчелы» появились ругательные статьи, в которых заявлялось, что «на злоупотреблениях административных нельзя основывать настоящей комедии. Надобны противоположности и завязка, нужны правдоподобие, натура, а ничего этого нет в «Ревизоре». Этой газетенке, которую так любил читать высеченный поручик Пирогов, вторил на страницах «Библиотеки для чтения» О. Сенковский, известный своей беспринципностью. Бывший арзамасец, ставший правительственным чиновником и воинствующим реакционером, Ф. Вигель, даже не повидав и не прочитав пьесы, в письме к М. Загоскину дал волю своей злобе: «Читали ли вы сию комедию? Видели ли вы ее? Я ни то, ни другое, но столько о ней слышал, что могу сказать, что издали она мне воняла. Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в который свалил он все мерзости, которые изредка на поверхности настоящей России находишь: сколько накопил плутней, подлостей, невежества!»

Лишь молодой Белинский, редактировавший в это время в Москве журнал «Молва», выступил на защиту «Ревизора», поместив в «Молве» статью, в которой дана была верная оценка комедии. В статье указывалось, что публика делится на два разряда и что «так называемой лучшей публикой «высшего тона», «богатой, чиновной, выросшей в будуарах», «Ревизор» мог быть принят только враждебно. «Мы невольно думали, — писал критик, — вряд ли «Ревизор» им понравится, вряд ли они поверят ему, вряд ли почувствуют наслаждение видеть в натуре эти лица, так для нас страшные, которые вредны не потому, что сами дурно свое дело делают, а потому, что лишают надежды видеть на местах своих достойных исполнителей распоряжений, направленных к благу общему».

Гоголь не услышал этих сочувственных голосов, принадлежавших молодым, демократическим силам, только-только появлявшимся в тогдашнем обществе, Круг его знакомств и наблюдений был ограничен. На него произвели тяжелое, угнетающее впечатление злобные выпады против его пьесы всяческих тряпичкиных и держиморд. Он не предполагал, что его сочтут разрушителем основ, а комедию воспримут как разоблачение всей общественной системы. Ведь он вовсе не покушался на ниспровержение этого прогнившего строя, он думал, что его комедия поможет правительству в борьбе с злоупотреблениями, будет способствовать улучшению общества без насильственных изменений и потрясений!

«Ревизор» должен был пойти и на московской сцене. Щепкин, узнав о премьере в Петербурге, горячо принялся за осуществление постановки в Москве, взяв на себя роль городничего. Он написал Гоголю, прося его приехать в Москву и самому дать указания актерам. Однако Гоголь, оскорбленный и измученный встречей, оказанной «Ревизору» в Петербурге, отказался приехать и в взволнованном письме к Щепкину излил накипевшую на душе горечь. «Делайте, что хотите, с моей пьесой, — писал он, — но я не стану хлопотать о ней. Мне она сама надоела так же, как хлопоты о ней. Действие, произведенное ею, было большое и шумное. Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня… Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший призрак истины — и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия. Воображаю, что же было бы, если бы я взял что-нибудь из Петербургской жизни, которая мне более и лучше теперь знакома, нежели провинциальная».