Гоголь

Создавая повесть, Гоголь чувствовал себя народным певцом, лирником, складывающим думу про сынов своего народа. Он весь был во власти песенных, былинных образов, он слышал тихий и мерный рокот бандуры, аккомпанировавшей его словам. Фразы вязались друг с другом, как слева песни, нарастали величественные, полные простора периоды, словно его рука не водила пером по бумаге, а перебирала упруго трепещущие струны бандуры. Вот рассказывает он о смертельной битве под Дубно, в которой погибло много казацких голов, и течет его рассказ, как песня, как былина, как дума бандуриста: «Далече раскинутся чубатые головы с перекрученными и запекшимися в крови чубами и запущенными книзу усами. Будут, налетев, орлы выдирать и выдергивать из них козацкие очи. Но добро великое в таком широко и вольно разметавшемся смертном ночлеге! Не погибнет ни одно великодушное дело, и не пропадет, как малая порошинка с ружейного дула, козацкая слава. Будет, будет бандурист — с седою по грудь бородою, а может, еще полный зрелого мужества, но белоголовый старец, вещий духом, — и скажет он про них свое густое, могучее слово. И пойдет дыбом по всему свету о них слава, и все, что ни народится потом, заговорит о них».

Комната залита ярким солнечным светом. Гоголь стоит за конторкой в атласном вишневого цвета халате. За месяцы упорного труда повесть окончена. Но перед его глазами все еще стоит могучий образ Тараса, озаренного, багровыми языками пламени, по речной глади между зарослей камыша плывут на узких челнах казаки, и ему кажется, что он слышит еще, как они говорят про своего атамана. Он ставит под рукописью свою тонкую, птичью подпись «Н. Гоголь». К черту все эти мелкие огорчения, интриги Брадке, неведомый ему немчик Цых, занявший его место в Киеве, завистливый Никитенко, тупые, привыкшие к зубрежке студенты, неприятности матери, разоренной пройдохой-«фабрикантом», назойливые напоминания хозяина, требующего уплаты за квартиру.

Все это ничто по сравнению с величием подвига! Создавая повесть, он слышал чистый и могучий голос народа, всем существом чувствовал холодные брызги днепровских вод и опьяняющие запахи степных трав, слышал яростные кличи битвы. Трудно было возвратиться к маленькой петербургской комнате, обитому рипсом дивану, ворчанию Якима, чистившего за перегородкой на кухне сапоги. А надо было одеваться, пить чай, идти в университет. Наступали будни.

Закончив повесть, он включил ее вместе со «Старосветскими помещиками», «Повестью о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и «Вием» в сборник «Миргород», который вышел в начале 1835 года. Посылая его Максимовичу, он сообщал: «Посылаю тебе «Миргород». Авось либо он тебе придется по душе. По крайней мере я бы желал, чтобы он прогнал хандрическое твое расположение духа, которое, сколько я замечаю, иногда овладевает тобою и в Киеве. Ей-богу, мы все страшно отдалились от наших первозданных элементов. Мы никак не привыкнем… глядеть на жизнь, как на трын-траву, как всегда глядел козак. Пробовал ли ты когда-нибудь, вставши поутру с постели, дернуть в одной рубашке по всей комнате трепака?»

Свою повесть Гоголь читал еще до ее выхода в гостях у Прокоповича. Там были Панаев, его друг Кречетов и много другого народа. Когда Гоголь кончил читать, Кречетов вскочил со своего места и воскликнул:

— Да это шедевр… это сила… это мощь… это… это… такое явление, что сам старик Вальтер Скотт подписал бы охотно под ним свое имя!.. У-у-у! Это уж талант из ряду вон! Какая полновесность, сочность в каждом слове…

Когда «Миргород» вышел из печати, то Белинский сразу же откликнулся на его появление.

В статье, ставшей впоследствии знаменитой, «О русской повести и повестях г. Гоголя» он писал: «Тарас Бульба» есть отрывок, эпизод из великой эпопеи жизни целого народа. Если в наше время возможна гомерическая эпопея, то вот вам ее высочайший образец, идеал и прототип!.. Если говорят, что в «Илиаде» отражается вся жизнь греческая в ее героический период, то разве одни пиитики и риторики прошлого века запретят сказать то же самое и о «Тарасе Бульбе» в отношении к Малороссии XVI века?.. И в самом деле, разве здесь не все козачество, с его странною цивилизацией, его удалою, разгульною жизнию, его беспечностию и ленью, неутомимостью и деятельностию, его буйными оргиями и кровавыми набегами?.. Скажите мне, чего нет в этой картине? Чего недостает к ее полноте? Не выхвачено ли все это со дна жизни, не бьется ли здесь огромный пульс всей этой жизни? Этот богатырь Бульба с своими могучими сыновьями; эта толпа запорожцев, дружно отдирающая на площади трепака, этот козак, лежащий в луже, для показания своего презрения к дорогому платью, которое на нем надето, и как бы вызывающий на драку всякого дерзкого: кто бы осмелился дотронуться до него хоть пальцем… И это не эпопея?.. Да что же такое эпопея?.. И какая кисть, широкая, размашистая, резкая, быстрая! Какие краски, яркие и ослепительные!.. И какая поэзия, энергическая, могучая, как эта Запорожская Сечь, «то гнездо, откуда вылетают все те гордые и крепкие, как львы, откуда разливается воля и козачество на всю Украйну!..»

Белинский исчерпывающе определил основную особенность творчества Гоголя: его верность жизни, реализм его творчества. Даже в таком во многом романтическом произведении, как «Тарас Бульба», сверкающем яркими, ослепительными красками народной поэзии, Гоголь оставался верен жизни, правдиво передал характеры и неукротимую внутреннюю силу своих героев. Глубокое проникновение в душу народа обеспечило образам, созданным писателем, цельность и художественную убедительность.

НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ

Накрапывал дождь. Гоголь возвращался домой, на Малую Морскую. Невский проспект был освещен синеватым светом газовых фонарей и керосиновых ламп в витринах магазинов. В неверных отблесках света он казался фантастически-необычным. Лишь скользящие силуэты прохожих, попадая в полосу света, приобретали реальные, трехмерные очертания. Гоголь был Доволен тем, что в этот час ему не попадались те господа, которые останавливаются перед вами на улице для того, чтобы смерить снисходительным взглядом ваши сапоги, сюртук, шляпу, а затем долго смотрят вслед.

Перед ним бойко трусил по тротуару молодой человек с личиком, которое можно было бы упрятать в дамский ридикюль. Его новенький сюртучок обвис от моросящего дождя, но он, приятно наклоняя свой гибкий стан, заглядывал под шляпки встречавшихся на пути дам. За молодым человеком следовала какая-то чиновная крыса в виц-мундире с крестиком, выпучив зеленые, как его воротничок; глаза на полные, трясущиеся, как бланманже, выпуклости ног пышной дамы, которая приподняла свыше всякой меры подол нарядного платья. Навстречу попался и бородатый купец в синем сюртуке с талией у самой шеи, под руку со своей дородной супругой, неуклюже держа над нею зонтик. Эта огромная масса мяса, обернутая в капот и чепчик, напоминала скорее огромного моллюска, чем позвоночное существо.

Гоголь свернул с Невского проспекта и, проходя мимо незанавешенного окна одного из домов, нечаянно заглянул в него. В глубине узкой, тускло освещенной комнаты неподвижно сидел бледный молодой человек с вьющимися белокурыми волосами. Его лицо выражало страдание, он задумчиво смотрел перед собой, словно не решаясь пошевелиться. На стенах висели какие-то картины, в углу темнел мольберт. «Наверное, бедняк художник», — подумал Гоголь. Ему показалось, что судьба этого молодого человека, вероятно приехавшего в сырую холодную столицу в жажде славы из какой-нибудь дальней стороны, напоминает его собственную судьбу. Ведь он так же одинок, как этот молодой художник. За годы, проведенные в Петербурге, ему пришлось столкнуться с горькой нуждой, унижениями, завистью, изведать много горя и недоброжелательства.

Взобравшись на свой четвертый этаж по узкой полутемной лестнице, Гоголь долго не мог отделаться от впечатлений этого вечера. В квартире было холодно и сыро. Окна выходили во двор, глубокий, мрачный, как колодец. Он надел теплый стеганый халат, но озноб не превращался, болела голова, давило в груди. Вот так всегда, когда идет дождь в этом сумрачном, туманном городе, построенном на болоте самодержавною волею Петра. Петербург высасывает все соки из человека, отнимает у него здоровье и силы. Ему только 24 года, а он чувствует себя как старик! Солнца, горячего, ласкового солнца родной Украины не хватает ему. Он стал уже сторониться людей. Их эгоизм, равнодушие к страданиям и радостям других разочаровывали и отталкивали его. Он начал опасаться женщин. Их ласковые улыбки, обещающие взгляды, нежный аромат духов — все это лишь вывеска, лишь соблазнительная внешность, а за всем этим корысть, тайный расчет, желание отнять свободу и волю. Ему вспоминались здоровые, жизнерадостные дивчины на родине, их бесхитростное кокетство, звонкие, волнующие голоса. Нет, петербургские женщины никак не походили на них. Ему нельзя терять свою свободу, свою волю — еще так много предстоит сделать: он лишь в начале пути!