Гоголь

Гоголь разгадал замысел Ясновского. Тому хотелось, чтобы он признал тождественность своих записей с лекциями Белоусова. Задыхаясь от волнения, Гоголь твердо заявил:

— Да, это моя тетрадь, которую я отдавал в пользование Кукольнику, Однако объяснение о различии права и этики Николай Григорьевич делал по книге Демартини.

Ведь Белоусова обвиняли как раз в том, что он читал не по утвержденному начальством пособию, а высказывал собственные суждения. Показание Гоголя обеляло крамольного профессора. Поэтому так неприязненно взглянул на него Ясновский, перекосился Билевич, еще ниже склонившись к столу. Гоголя заставили расписаться в данном им показании и молча отпустили из залы.

Иначе повел себя Нестор Кукольник. Он был любимцем Белоусова и пользовался его доверенностью. Вызванный на допрос в конференцию, Кукольник первоначально показал, что опасные мысли, содержавшиеся в его записях курса естественного права, заимствованы из разных авторов: Вольтера, Руссо, Монтескье. Но при вторичном допросе он изменил свои показания, заявив, что они были вынужденными, даны из боязни преследований со стороны Белоусова. Со слезами на глазах он каялся в своих заблуждениях и признавался, что его «развратили некоторые люди». В своем трусливом малодушии Кукольник оговорил не только Белоусова, но и Зингера, признавшись, что тот научил его дать ложные показания.

Угрозы и нажим начальства вынудили и других учеников изменить свои показания. Круг улик разрастался. Воспитанник Ефим Филиппченко сообщил, что он слышал от ученика Александра Котляревского «о некоторых непристойных словах, говоренных в классе профессором Белоусовым». При новом допросе Филиппченко привел эти слова Белоусова: «Если государь дурак и подлец, то можно его изгнать и убить».

Братья Котляревские подтвердили это показание.

В ходе следствия раскрывались все новые факты «вольнодумства» уже не только Белоусова, но и Шапалинского, Зингера, Ландражина. Запуганные гимназисты показывали, что профессор Зингер на лекциях читал им «вредные книги» и «наклонял своими разговорами к вольнодумству». Ландражин обвинялся в том, что он давал ученикам читать Вольтера, Руссо и другие запрещенные книги и даже как-то распевал с учениками «Марсельезу». Шапалинский изобличался в покровительстве профессорам, распространявшим «развратные» идеи. Припомнили ему и то, как на экзаменах по всеобщей истории он усомнился, что. христианские мученики оставались невредимыми среди пламени костров, на которых их сжигали.

Реакция торжествовала победу. Ясновский посылал кипы протоколов допросов в столицу министру просвещения. Билевич и законоучитель Павел Волынский ходили по гимназии с видом победителей, торжествующе поглядывая на запуганных и оробевших гимназистов. Прекратились школьные спектакли, прервался выход гимназических журналов. Ученики сидели на лекциях нелюбимых профессоров тихо и сосредоточенно, в классах и спальнях говорили только шепотом, оглядываясь, как бы их не услыхал кто-либо из начальства или его соглядатаев.

Белоусова и Шапалинского отстранили от чтения лекций, и они являлись в гимназию лишь для дачи показаний. В городе носились всевозможные слухи о происходивших событиях. Жители опасливо смотрели на каждого гимназиста и боялись вступать с ним в разговоры.

Встретив на улице одного из знакомых чиновников, Гоголь заговорил с ним, но чиновник, боязливо оглядываясь, отвел его в дальний переулок и тихо сообщил:

— Худые слухи о вас ходят по городу. Говорят, что скоро Белоусов со своими учениками поедет кой-куда в кибитке.

— Почему в кибитке? — удивился Гоголь.

— Потому что не по своей воле. Он ведь вредные слова говорил о государе!

Гоголю так и не удалось успокоить этого перепуганного чинушу. Тот остался при своем убеждении.

И оказался прав. Вскоре после отъезда Гоголя, в феврале 1830 года, из Петербурга в Нежин прибыл важный чиновник — член главного правления училищ, действительный статский советник Адеркас. Ознакомившись с «делом о вольнодумстве» еще в Петербурге, он снова занялся расследованием, допросил преподавателей и учащихся и, возвратясь в столицу, представил в министерство просвещения доклад. Вскоре последовало и решение. Император Николай I самолично повелеть соизволил: профессоров Нежинской гимназии Шапалинского, Белоусова, Зингера и Ландражина за «вредное на юношество влияние» отрешить от должности и запретить им служить по учебному ведомству. Кроме того, русских подданных выслать по месту их рождения под надзор полиции, а иностранцев — за границу. Так печально закончилась борьба нового со старым, благородных, лучших людей гимназии с карьеристами и подлецами, которые восторжествовали.

С самого начала этой печальной истории Гоголь болезненно переживал грязные происки Билевича и его приспешников, травлю ими Белоусова, которого он глубоко уважал и любил. Вести об интриге, плетущейся вокруг любимого профессора, быстро доходили до гимназистов, и Гоголь узнавал все новые и новые подробности подлых хитросплетений, жертвой которых стал Белоусов. Он не мог прямо выразить свое негодование, ведь и сам он был на подозрении как сторонник инспектора и малейшая откровенность могла кончиться печально! Эти тягостные настроения, свое отвращение к злобным и низким клеветникам Гоголь поведал в письме Высоцкому: «Я совершенно весь истомлен, чуть движусь, — писал ему Гоголь 26 июня 1827 года, накануне отъезда на каникулы. — Не знаю, что со мною будет далее. Только я и надеюсь, что поездкою домой обновлю немного свои силы. Как чувствительно приближение выпуска, а с ним и благодатной свободы! Не знаю, как-то на следующий год я перенесу это время!.. Как тяжко быть зарыту вместе с созданьями низкой неизвестности в безмолвие мертвое! Ты знаешь всех наших существователей, всех, населивших Нежин. Они задавили корою своей земности, ничтожного самодоволия высокое назначение человека. И между этими существователями я должен пресмыкаться… Из них не исключаются и дорогие наставники наши…» «Существователи» одолевали. Почувствовав свою силу, они повели наступление против того, что угрожало их благополучию и охраняемым ими устоям.

«ГАНЦ КЮХЕЛЬГАРТЕН»

Следствие по «делу о вольнодумстве», напряженная атмосфера, царившая в гимназии за последние полтора года пребывания в ней Гоголя, сказались на нем крайне неблагоприятно. Он еще глубже ушел в себя. Его друг Высоцкий устроился в Петербурге и хотя и не завоевал там того положения, о котором они оба мечтали в Нежине, но звал его за собой, описывая ему столичную жизнь в самых радужных красках. Гоголь жил этой мечтой. Теперь она казалась уже более достижимой, чем когда-либо. Он даже просил своего друга заказать для него у самого модного петербургского портного Руча щегольской фрак!

Но в гимназии было сумрачно, неуютно. Белоусов и Зингер ходили подавленные, растерянные. Зато хорьковая мордочка Билевича сияла улыбкою, а отец Павел налился кровью еще основательнее, так что фиолетовая ряса почти сливалась с его лоснящейся физиономией.

Хорошо хоть, что вернулся в гимназию Саша Данилевский, уволенный было за пение «возмутительных» песен. С ним и тихим Прокоповичем можно было потолковать о литературе, почитать стихи. Грустное настроение Гоголя требовало выхода, и он сочинял печальные элегии и даже, хотя и под секретом, работал над большой романтической поэмой.

Литература стала уже его страстью, его призванием. Правда, Гоголь еще мечтает о высоком служении человечеству на поприще службы, юстиции, но страсть к сочинительству все настойчивее захватывает его.

Он уже приобрел в гимназии известность как поэт. В кругу друзей он читает меланхолические стихи, которые встречены были ими восторженно. В элегии «Новоселье», посвященной Саше Данилевскому, разочарованный поэт жаловался на то, что он разлюбил радость жизни, что ему уже безразличны изменения года: