Страница 3 из 81
Асклиада известна непокорством и лукавством. Асклиада хитра и льстива, но голова у Асклиады – как у подьячего Троицко-Сергиевой лавры.
Асклиада наперечет помнит все монастырские вотчины – московские, смоленские и астраханские, петербургские, нижегородские и киевские. Она одна знает, перевалило ли в них за пятнадцать тысяч душ крепостных и какая посельская старица крадет в своей вотчине хлеб.
Но в последнее время мать Асклиада стала что-то много думать о мирском: ряса у нее, точь-в-точь как у келарши Рождественского монастыря Евстолии – канфовая, а четки лучше, чем у самой игуменьи Венедикты – раковинные, с хрустальными пронизками, с серебряным крестом.
Нет, за всем игуменье не углядеть: старость!
Игуменья Венедикта отбросила одеяло. Села. Сунула отекшие желтые ноги в сапожки на волчьем меху.
Подошла к окну.
В маленьком оконце, в предутренней февральской мгле, белела церковная стена да пустой монастырский двор.
У ворот, вжав голову в высокий воротник тулупа, спал, сидя на тумбе, сторож. Возле амбаров, где в подвале содержались колодники, топал на снегу озябший старик-гренадер.
Слепые монастырские окна были еще темны. Только в поварне ярко горели стекла – топили печи. Да в кельях мирянок-насельниц, живших в монастыре на пропитании, в двух окнах блестел огонек.
Игуменья знала: это драгунская вдова Пелагея Ивановна, походя торгующая на Неглинном оладьями, да посадская дочь Ирина Михайлова, закоренелая выжежница, которую однажды били уже кнутом за торговлю золотом и серебром в неуказанном месте, на Красной площади, – собирались на торг.
Игуменья покачала головой.
– Мало того, что солдатских женок – отставных солдат в девичий монастырь определяют! И всех их корми. Всем им дай монастырское пропитание!
Игуменья отвернулась от окна. Тяжело переступая больными ногами, пошла будить келейниц.
V
Еще соборная старица Евагрия только что шла с пономаршей открывать собор, а монастырский день уже был а полном разгаре.
По двору одна за другой проходили насельницы-торговки, спешившие кто с ветошью, а кто с пирогами на рынок.
Двое холопов, разносивших по кельям воду, зевая, тащились с коромыслами к колодцу.
Из поварни с ведром помоев, уже в который раз, выскакивала на двор девка-работница. Она выплескивала помои на снег и, жмурясь от света, смотрела на суету у амбаров. У амбаров стояли приехавшие из подмосковных вотчин подводы со «столовым обиходом»: на санях белели кули с мукой, громоздились кади с огурцами и капустой, топорщились мешки, набитые сушеными грибами.
Подводчики – трое мужиков и долговязый прыщавый парень – вместе с несколькими монастырскими слугами – конюхом и ночными сторожами – вносили припасы в амбар.
Даже безносый старик-гренадер, стоявший на карауле по соседству – у подвала с колодниками – прислонил мушкет к стене и помогал перетаскивать более легкую кладь: лук, сушеные яблоки, мешок с орехами.
Толстая, с заплывшими свиными глазками посельская старица Андрепела?гея, привезшая со своей вотчины припасы, суетливо бегала от подвод в амбар, наблюдая за переноской.
У амбара на потрушенном сеном снегу стояла келарша, высокая, негнущаяся мать Асклиада. Перебирая в руках, точно четки, связку ключей, она бесстрастно глядела на все: как долговязый парень один тащил куль муки, как меж возов копались в потрухе воробьи и как на золоченой башне Спасских ворот Кремля, возвышающейся над монастырем, заблестели лучи солнца.
Разгружали последнюю подводу, когда с колокольни Ивана Великаго поплыл первый удар. За ним, точно догоняя, ухнули разом соседи – Чудов, Кириллов монастыри.
Мать Асклиада смотрела вверх, недовольно сморщив лицо.
Ждала.
Наконец-то ударил и Вознесенский.
Истово крестясь, из амбара выкатился курносый монастырский приказчик Бесоволков.
Келарша, не торопясь, крестилась.
Чуть повела головой в сторону подвала. Сухо уронила:
– Колодников надо в один подвал согнать – больно широко расселись. Второй сдадим грекам под волошское вино: и в Богоявленском и в Спасском все подвалы давно сданы купецким людям. Только мы знаем одно – на чепь сажать. А много ли от этого корысти? Одна турбация!
– Истинно слово, мать Асклиада, одна турбация, – смиренно поддакнул Бесоволков. – А в Никольском греки даже в розницу вином торгуют!
Келарша продолжала:
– Крыши на церквах и на кельях обветшали. Весной чинить надобно!
– Где же, мать Асклиада, народу взять-то? – подскочил Бесоволков. – Из подмосковных слобод – хоть у Андрепела?геи спросите – некого брать: ведь четыре набора взято – в морской флот да в драгуны, да в солдаты… – Он загнул на ладони пухлые, короткие пальцы. – А теперь царь Петр в Астрахань собрался. Значит, опять готовь подставы ямщиков с лошадьми!
Келарша Асклиада, нахмурив брови, позвякивала связкой ключей. Из амбара, отряхиваясь, вышла посельская старица Андрепела?гея.
– Кончайте тут, а я с сестрой Андрепела?геей пойду в келью – посчитаться, – сказала келарша и пошла от амбара.
Высокая, негнущаяся, она шагала широко, по-мужски. Тучная посельская старица едва поспевала за нею.
Не успели они дойти к поварне, как сзади послышались чьи-то шаги: кто-то бежал за ними изо всех сил.
Посельская старица испуганно шарахнулась в сторону. А келарша Асклиада остановилась, с удивлением оглядываясь назад. Смешно разбрасывая длинные ноги, к ним бежал долговязый прыщавый парень. Добежав до монахинь, он со всего маху упал на колени, содрал с головы малахай и, вынув из него завернутый в тряпицу лист бумаги, подал келарше.
Келарша неохотно взяла бумагу, взглянула.
„Я сирота стал уже в совершенном возрасте и намерения у меня, чтоб жениться, а жениться мне нечим, потому что в монастырских ваших вотчинах, у которых крестьян девки есть, и они просят за них деньги много, а мне сироте денег взять негде…
Милостивая государыня, игуменья с сестрами, пожалуй меня, сироту своего, укажи государыня у крестьянина Буркасова дочь его Алену за меня, сироту, замуж выдать, чтобы мне, сироте, в молодых летах холосту не волочиться…”
Келарша сложила бумагу и взглянула на парня: он вытирал грязным малахаем вспотевшее прыщеватое лицо.
– Ступай, а я с сестрой Андрепела?геей подумаю, стоит ли тебя женить!
Парень бухнул головою в снег, заерзал лаптями.
– Смилуйся, государыня!
– Ступай, тебе сказано, ступай! Помогай носить! Экий ты, чай право! – толкала его в плечи Андрепела?гея.
Парень покорно поднялся на ноги и виновато поплелся назад к амбарам, долговязый и нескладный.
VI
Посреди кельи, на холодном кирпичном полу, сидела толстая, румяная баба. Возле нее лежал узел с поношенной женской одеждой.
– Мать Серафима, может быть, Софьюшке шугаик грезетовый дать?
Старая, рыхлая монахиня, упершись руками в коленки, стояла наклонившись над пестрым ворохом.
– Нет, шугаик не годится!
– А епанечку на беличьем меху? Крыта белой парчей. Анадысь у вдовы приказной купила.
– Куда же там епанечку! Другое надобно, – ответила мать Серафима. – И ничего-то, как я погляжу, у тебя, Устиньюшка, нет. У Филатовны, ей-ей, больше выбору!
Старуха с трудом разогнулась.
Устиньюшка заерзала по холодным кирпичам пола.
– Что ты, что ты, матушка, господь с тобой! Ведь лучше выбору, чем у меня, не то что у Филатовны, на всей Красной площади не сыщешь! Вот те крест святой!
Устиньюшка одной рукой истово крестилась, а другой держала старуху за подол.
– Дай-кось я еще покажу тебе шубейку лисьего меху! И как это я забыла? Штофная, кофейного цвету. А по ней пукеты алые. Как раз Софьюшке к лицу!
Бабьи пальцы проворно забегали в разноцветном ворохе.
Замелькали роброны, шлафроки, самары.
– Не то, не то, не то!
Фиолетовые, зеленые, брусничные.