Страница 36 из 80
В конце концов Ваня, хоть и прихрамывая, стал ходить. Вначале только по заимке, а после и по земельке. И первым делом пошёл посмотреть корешки, которые успел пустить, когда лешаки начали превращать его в дерево. Выбрал момент, когда лешаки разбрелись кто куда по лесу, подобрал на ходу острую палочку и подошёл к тому стоячему месту. От окошка заимки его высокие столы укрывали — Ваня почему‑то стеснялся своего любопытства — ковырнул землю и увидал корни… Белые, как человеческое тело, но похожие на тонкие, извитые корешки саженцев. Корни уже присохли. Ваня выкопал один, взял в руки — и вздрогнул, как будто свой отрезанный палец достал из земли… Отбросил далёко в сторону. Потом решил обратно закопать.
Ване представилось, как рос бы он тут посреди опушки, руки потянулись бы кверху, к солнышку, да так и замерли, покрылись бы постепенно листвой, в раскрытом рту, как в дупле, поселились бы птицы…
Весной бы птенцы из яичек вылупились, птицы бы песни распевали, а Ваня бы слушал… Слушал бы и спал, спал и слушал. И так Ване явственно это привиделось, что он опять почувствовал прежнее онемение в ногах, а во всём теле неведомое томление, и едва сумел сойти с корневого места. Больше он к своим корням старался не приближаться.
И вот настал долгожданный день свадьбы. Ваня немножко погрустил о том, что все дети в этот сентябрьский день идут в школу и только он один на лешачью свадьбу, но недолго эта грусть продолжалась — потому что ноги у него совсем расходились, он даже с утра попрыгал на них: на левой, после на правой.
— Ну как? — спросил у наблюдавшего за действом Шишка.
Шишок поднял вверх большой палец:
— Молодца, хозяин, не хуже Цмока скачешь. Коль так дальше дело пойдёт, не токмо пол, а и потолок лешакам прошибёшь!
Шишок надраил свою медаль так, что она стала похожа на второе солнце. Ваня оделся в сменную тёплую одежду, которую предусмотрительная бабушка затолкала в котомку — вот ведь, даже клетчатое пальтишко не забыла положить! А Соловейкину мешкотную рубаху мальчик сунул на место сменки — жалко почему‑то было её выкидывать… Шишок, хоть Ваня вовсю отнекивался, отдал ему больничные ботинки, дескать, у него лапы и так не отмёрзнут — мохнатые, а у Вани, к несчастью, ноги лысые, забирай, дескать, хозяин, назад свои башмаки. И шапку от Святодуба пора было надевать — землю по утрам серебрил иней. А лес совсем пожелтел!
— Самый мой любимый цвет, — говорил Перкун. — Как будто всё ещё находишься в яйце, и кругом — желток… Красота!
К свадебному дню Перкун почистил пёрышки — и стал просто царь–птицей.
В сумерки, так‑то принаряженные, выметнулись все трое на поляну, где уже собрались лешаки, наряд которых, как и у лесных их собратьев, тоже был в жёлтых да багряных тонах. Только жених, как окружающие сосны, был во всем зелёном, на голове его сидел венок из сосновых веток со свисающими там и сям шишками. На Додоле венок был из золотых колосьев, и сама она наряжена была где в колосья, где в пожухлую траву со мхом. Березаю сплели пояс из берёзовых веток с золотистой листвой и такой же венок, венок он тут же содрал с головы и сжевал, а пояс пока оставался целым. Орденская звезда Цмока горела ярче, чем звёзды на кремлёвских башнях в полночь. А в небе одна за другой вспыхивали потаённым блеском настоящие звёзды. И огромная, налитая желчью луна выкатилась из‑за леса. Ещё одна важная гостья.
На столах стояли липовые резные ендовы[35] ведёрной вместимости и ведёрные же братины[36]. Внутри серебрились загодя припасённые весенние соки деревьев: берёзовый и ольховый, черёмуховый и вязовый, липовый и ясеневый, сосновый и еловый, можжевеловый и пихтовый — от которых лешаки пьянели пуще, чем от браги. Пили за здоровье молодых и их наследника, за здоровье всех лесов и каждого дерева в отдельности. Ваня отхлебывал помаленечку, а остальные выдували ведёрные сосуды — и хоть бы хны. Перкун не отставал от лешаков — брюхо его повело набок, но петух считал своим долгом поддержать питиём каждый тост. Куда только вмещалось!
Шишок, едва двумя руками подняв ендову с берёзовым соком, крикнул:
— За здоровье Березая!
— За здоровье наследника! — подхватили те, кто знал язык.
И Перкун орал со всеми — тем более что самого наследника за их столом, к счастью, не было. Он сидел на большом столе подле матери, окунув голову в ендову, которую не мог поднять, и лакал вкусное пойло, ровно волчонок. Шишок лихо выпил до дна вместительный сосуд — и упал на лавку.
И вот в разгар пира пожаловал новый гость. Вначале раздался шум — как будто рядом заплескалось море. Потом на гребне передних деревьев показалась рыже–коричневая волна, и вдруг переливающийся на солнце золотой скоричнева водопад ухнул вниз, на опушку, — и разлился по ней, накрыв собой всё и вся: столы, гостей, заимку. «Да это же белки!» — понял Ваня. И по колено в волне шёл ещё один могучий лешак, одетый совсем по–людски. Соснач что‑то заорал и, оставив свою Додолу, поспешил навстречу гостю.
— Кедраш, — сказал Цмок. — Из сибирских лесов. Белок пригнал. У нас белки‑то совсем повывелись. В самый раз подарочек.
Две белки прыгнули Ване на плечи — ровно генеральские погоны. А оттуда одна сиганула на голову Шишка, другая перелетела на голову Цмока, после — на землю, и обе стали неразличимы в беличьем потоке. Беличье море постепенно схлынуло — белки ушли дальше в леса, а Кедраш остался.
Урон пиру, который нанесли зверьки, оказался не так уж и велик: белки утащили все орехи со столов да перевернули несколько братин. Березай поймал пару белочек за пушистые хвосты и, хоть был искусан в кровь, ни за что не хотел выпустить из рук новую забаву. Ваня сунул руку в карман, достал свистульку — и стал свистать. Лешачонок от удивления разинул рот и разжал руки, чем белки незамедлительно воспользовались — и рыжими каплями покатились догонять беличье море. Ваня протянул свистульку Березаю, тот сунул её в рот и, выпучив и так‑то круглые шары, дунул — и Ванину шапку едва не снесло поднявшимся ветром. Остальные лешаки мгновенно заинтересовались игрушкой. Соснач, недолго думая, отнял свистульку у сына, приложил к губам, засвистал — и деревья понагнулись[37] в поклоне. Несмотря на вопли Березая, и остальные лешаки хотели свистануть, и свистали, навевая всё новые и новые порывы ветра. Шишок, чья полосатая пижама надулась воздушным шаром, поднялся с места и попытался переорать вой ветра:
— Это свадебный подарок молоды–ым — от нас трои–и–и–х.
Лешаки услышали и захлопали в ладоши.
— По–моему, наша свистулька, хозяин, им больше глянулась, чем белки Кедраша! — самодовольно ухмыльнулся Шишок.
Подсвистанное веселье воцарилось с новой силой. Цмок предложил тост за фронтовое братство — и опустошил братину с ясеневым напитком. Глаза у Шишка оказались на мокром месте, он закивал, промокнул слёзы шерстистой ладонью и выдулил братину с ольховкой. Друзья обнялись и затянули:
— Эх, хозяин, — говорил разомлевший Шишок, — если б ты видел, как Цмок полк немцев в болото завёл…
— Как Иван Сусанин?
— Почему как?.. Он и был Иван Сусанин…
— Кто? — не понял Ваня.
— Кто‑кто — Цмок… Это в тот раз, когда с полячками разбирался. Принял на себя вид этого самого Ивана и завел поляков в непролазную топь.
Ваня вопросительно поглядел на Цмока, а тот согласно кивнул, дескать, так оно и было.
— Ничего себе! — удивился мальчик. — А все думают, что это Сусанин жизнь за царя отдал…
— На самом‑то деле Иван, тьфу, вернее, Цмок, конечно, не утонул вместе с врагами, потому как болото для него — дом родной. Ну а пытать его — пустой номер.
35
Ендова́ — Бра́тина (имела вид горшка с конусообразной крышкой) с носиком [Ред.]
36
Бра́тина — русский шаровидный сосуд XVI-XIX веков для питья на братчинных пирах и на поминках (питья на всю братию).[Ред.]
37
Понагнулись - накренились, покосились. [Ред.]