Страница 8 из 9
– Маруся…
– Бежим, – прошептала, и они рванули из клуба прежде, чем Ганя с Орысей наконец договорились о том, как им спасать молодых от надоевших гостей.
Из клуба в ночь вылетели две счастливые птахи – Марусино платье белое, как крылья, трепещет, Лешкин пиджак полами хлопает. Остановились, обнялись – нет Ракитного, как на небо попали: ночь зарисовала черным хаты и подворья, свет в окнах – как звезды в той черноте без конца и края. Вот так бы и идти по этому небу невесть куда без остановки.
Маруся рассмеялась, схватила Лешку за руку.
– Ко мне…
– Погоди! – Растерялся не на шутку. – Маруся… Не положено так… Жена к мужу в дом должна идти. Обычай.
– А что нам обычай? – И в глаза ему. В глаза. Жжет.
– Мать постель новую постелила…
– И моя мама постелила, – знай тянет за руку.
Лешке словно кто вилы под ребра, – заупрямился.
– Не пойду! Село засмеет, – на Марусю сердится.
«Вот соглашусь сейчас – всю жизнь будет меня на поводу водить», – думает, на молодую жену смотрит, и нет ему белого, нет платья свадебного, фаты пышной, только черное, черное – глаза, волосы… И красное – губы, намысто… На кораллы глянул, дух захватило. Лишние они ему. Камень на шее.
Подошла ближе, губами к Лешкиным губам припала, оторвалась.
– Если скажешь, что сам так захотел, никто не посмеет.
– Так я не хочу, – уже неуверенно.
– Меня не хочешь?
– Хочу! Так хочу, что и не утерпеть, – шепчет, словно кипяток разливает.
– Так моя хата ближе, – рассмеялась. И побежала.
Где уж тут думы думать да про чужие смешки рассуждать. Пиджак на плечо закинул – и за белой фатой галопом.
И почему румынка с ранней весны до поздней осени никогда окна не закрывала? Кто знает. В комнатку вбежала, белую фату на подоконник кинула и замерла перед зеркалом. Прохладный ветер со двора фату развевает, словно кто-то с белым флагом в плен просится.
Усмехнулась. Платье белое стянула. А тут и Лешка на порог. Пиджак сбросил, с Маруси глаз не сводит.
А она в одной лишь комбинации – столбом перед зеркалом. Намысто пальцами перебирает, на Лешку в зеркале смотрит.
Нет! Он-то думал – иначе будет. Что вот он в комнату войдет, а она уже все с себя скинет и будет стоять посреди комнаты голая и прекрасная, точно греческая мраморная богиня, глаза опущены или наоборот – горят жарким огнем, но руки, руки непременно протянет к нему, словно будет просить – возьми меня, я твоя навеки, я так долго ждала тебя, невинность берегла. А он не будет мешкать! Быстро сбросит одежду, возьмет ее за плечи и нежно уложит на белые простыни, да так, чтобы лицо к лицу, глаза в глаза, а там… Невелика наука.
Маруся стояла перед зеркалом и смотрела на Лешкино отражение. «Наверное, хочет, чтоб я помог ей раздеться», – промелькнуло в голове молодого. Лешка проглотил волнение и сделал шаг к Марусе. Стал за ее спиной, руки на плечи положил и осторожно спустил тонкие лямки комбинации.
Маруся напряглась, в глазах сверкнул недобрый огонек. Лешку за руку ухватила – стой! И молчит же! Сказала бы, как хочет, он бы…
– Маруся… – хрипло.
От зеркала к Лешке крутнулась, за галстук полосатый к себе как дернет.
– Молчи, – шепчет и рвет на нем одежду. И – прочь ее! Прочь!
– Мару… – застонал от желания, руки к ней тянет, а она их отталкивает и дальше, дальше…
Уже и брюки от костюма свадебного на полу, и трусы синие с красными полосками по бокам… Стоит молодой посреди комнаты – голый и в одних носках. Ну посмешище ж, ей-богу! И люстра на три лампы светит, как ненормальная. Зачем Маруся ее включила? Оно как-то в темноте удобнее.
Маруся все стянула, на носки глянула, потом – молодому в глаза. За плечи его взяла – и на белые простыни усадила. У него аж дух захватило. «Это же я должен был ее за плечи… Да на постель… – Лешкины мысли сбивались и становились ласковыми, как щенки. – Да ладно… Все равно… Пусть уже натешится своими причудами… Я ее потом…»
А она у постели присела, за ногу Лешку взяла. Сняла носок. Второй.
Ну вот! Нет на молодом ничегошеньки! «А теперь что?» – вдруг испугался Лешка и протянул к Марусе руки. Ну точно так, как она должна была сделать, если бы все по-Лешкиному было.
Маруся упала в раскрытые объятия, и они вдвоем повалились на новую простыню, которую Орыся своими руками украшала кружевом и берегла для Марусиной свадьбы.
Лицо к лицу. Глаза в глаза. Он – на подушке, она – над ним.
– Дай… комбинацию твою сниму, – прохрипел.
– Сама… – прошептала. Дернула за лямку, куда-то вниз потянула, вместе с трусиками на пол бросила.
– Люстра… – и прижимает к себе, но неудобно ж под девкой, да и лампы в глаза светят. – Дай выключу…
– Нет… – тихо, а сама – к Лешкиной шее. Целует, а ему бы уже к делу перейти. Тут еще люстра проклятая…
– Светит прямо в глаза, – напряженно.
– Выключишь – меня не увидишь, – вот так просто прошептала, а Лешке дурное в голову: если выключит свет – уже больше никогда не прикоснется к молодой жене.
– Пусть светит… – прохрипел. И – поплыло.
И поплыло ж. Маруся глаза закрыла – исчезло все. Ничего вокруг – ни люстры, ни ветра из окна открытого, ни случайного комара на плече… Ничего. Только он и она. Слились – одно тело, одно, не разлучить, не разорвать. Доверилась. На простыню откинулась, он – на нее. Всем телом. Так лучше. Так правильнее. Мужчина всегда… всегда должен сверху быть. Слились. Не разорвать, и только словно барабаны нездешние, резкие внутри подгоняют – все быстрее, быстрее, быстрее!
Лешка зацеловывал белые щеки, тянулся к шее… Стыць! Встряхнуло. Барабаны оборвались. Что это? Губы натолкнулись на холодные коралловые бусинки. Схватил кораллы и – с шеи. Мраморная… Прекрасная… Голая… Нежная, как молоко. Ничего красного! Зачем кораллы?
Маруся замерла, ухватилась за намысто и открыла глаза. Так близко Лешка еще никогда не смотрел в эту черную бездну.
– Ты чего? – задохнулся. Барабаны… Быстрее, быстрее… – Не останавливайся, Маруся! Не сейчас!
– Нет… – прошептала. Настороженная. Глаза прищурила. Жжет.
Отпустил. Не до намыста дурацкого. Пусть бы хоть ватник напялила, только бы не останавливалась.
– Ладно… Пусть… – согласился с недоумением и припал к Марусе.
«Скрип-скрип-скрип», – не смолчала кровать с панцирной сеткой. «Шш-шш-шш-шш», – терлись друг о друга коралловые бусинки на Марусиной шее.
Когда молодые обессилели, раскинулись на кровати и наконец смогли улыбнуться – в люстре щелкнула и погасла лампочка. Маруся рассмеялась.
– А хоть и все три!
Словно ей в ответ заморгали и погасли и две остальные.
– Что это? – удивился молодой с высшим экономическим образованием.
– Напряжение, – сказала Маруся.
– Напряжение… – прижал ее к себе. – Так зашкаливает, что оторваться от тебя не могу.
– А я тебя никуда и не отпущу, – ответила Маруся.
– Да когда-нибудь придется, – не вовремя вспомнил о работе и вообще – о белом дне.
– Когда-нибудь мы умрем…
Степка Барбуляк приперся в клуб среди ночи, когда про молодых уже забыли не только гости, но и родные мамы. Ракитнянцы доедали запеченных кур, допивали горилку и, обнявшись деликатно и невинно, пели грустные песни. Ганя с Орысей собирали в большие миски и казаны нетронутые колбасы, жаркое, кур и гусей, оставляя на столе в первую очередь то, что быстро портится. Хозяечки. В Ракитном все такие.
– О! Немец! – удивился Лешкин дружка Николай. Бросился к бутылке. – А за молодых! За молодых! Ты где потерялся? Мы тут… А ты…
Налил полную стопку, Степке протянул.
– А что в руках? Брось! Пить будем. За молодых!
Степка вертел в руках большую коробку конфет и все оглядывался.
– Так это… куда ее? Поздравить хотел. Куда ее теперь?
– Съедим! – захохотал Николай и – к коробке, но Орыся – тут как тут.
– Давай мне, Степан. Спасибо за поздравления. Я молодым передам.