Страница 10 из 126
Машина Астахова лавировала между танковыми громадами, всползала на крутые подъемы, увиливала от страшных гусеничных тягачей и самоходок, осторожно огибала неутомимую, всюду поспевающую пехоту.
Астахов знал, что вся эта кипучая, напряженная ночная жизнь прекратится с первыми лучами рассвета. Неумолимые регулировщики перечеркнут дороги шлагбаумами, и без специального пропуска не выпустят за их пределы ни одной машины, ни одной живой души. Все уйдет тогда в лес, обрастет искусственными насаждениями, зароется в землю. Заботливые руки укроют густыми ветвями стволы орудий, составят в козлы винтовки, освободят от седел коней. Остынут в густой тени деревьев горячие тела машин. На траве, на шинелях, на плащ-накидках разлягутся уставшие люди. Все заснет, притаится от хищного взгляда воздушной разведки противника, будет казаться спокойным, неизменным, ничем не угрожающим.
А где-то там, на других участках, откуда ушли уже многие части, где все перешло к жесткой обороне, саперы станут имитировать оживление. По ночам будут загораться многочисленные костры, грохотать моторы грузовиков со снятыми глушителями, а днем на просматриваемых участках фронта будут перетаскиваться макеты танков и артиллерийских орудий.
Астахов хорошо знал всю эту многообразную военную хитрость, неистощимую выдумку и напряженную, никогда не прекращающуюся деятельность. Он любил эту тяжелую, суровую, полную опасности жизнь, требующую хороших мускулов, выдержки, мужества и ума. Здесь не было ни дня, ни ночи, тут были лишь двадцать четыре часа, одинаково заполненные напряженной деятельностью. Здесь не было скидок на времена года, хотя и тут совершался их неизменный круговорот. Весна с ее паводками и половодьями, лето с жарой и засухой, осень с дождями, зима с морозами и снежными заносами — ничто не могло сломить волю советских воинов. Любовь к родине и лютая ненависть к врагам делали их неутомимыми.
Астахов знал, что спустя еще несколько дней советские войска придут в район сосредоточения и станут занимать исходные позиции. На них будут падать снаряды и бомбы противника, но вновь прибывшие части ничем не выдадут своего присутствия, не ответят на выстрелы, не обстреляют самолеты: противник до конца, до грозного сигнала атаки, должен считать, что имеет дело только с прежними. частями.
Но когда вылезут на передний край саперы и, делая вид, что минируют свои подступы, на самом деле станут проделывать проходы в минных полях для готовящихся ринуться вперед войск, когда в ночь перед наступлением поползут они к минным полям противника и, распластавшись под мигающим, недоверчивым оком ракеты, будут в непроглядной мгле снимать вражеские мины, — все тогда вылезет из-под земли и застынет в напряженном ожидании…
Зная эту почти титаническую работу по подготовке к наступлению, все сложнейшие этапы ее, Астахов мучительно остро сознавал свою ответственность, ибо не только его начальники, но и он лично должен был обеспечить сохранение тайны оперативных замыслов советского командования, не допустить проникновения сведений об этих замыслах к противнику. Он гордился этой ответственностью и был глубоко убежден, что именно в этой борьбе за сохранение военной тайны было его настоящее призвание, требующее предельного напряжения ума и чувств.
ЕЩЕ ОДНО ЗВЕНО
Астахов возвратился в штаб армии на следующий день утром. Капитан не сомкнул глаз всю ночь, и, хотя генерал отпустил его отдохнуть до обеда, он и не думал ложиться спать. Перекусив наскоро, капитан поспешил в штаб инженерных войск за чертежом, который должна была приготовить для него Кедрова.
Астахов застал ее в штабе одну. Офицеры ушли на совещание к начальнику штаба, и даже Яценко вышел куда-то.
— Приветствую вас, Наташа! — улыбнулся ей капитан. — Надеюсь, вы сдержали обещание?
— Да, конечно, товарищ капитан. Чертеж был готов еще вчера вечером.
Кедрова протянула Астахову лист плотной бумаги, на котором был очень тщательно исполненный чертеж.
— Вот, пожалуйста, — сказала она.
— Спасибо, Наташа! — Астахов с удовольствием пожал Кедровой руку, показавшуюся ему очень холодной.
— Почему вы так подозрительно смотрите на меня, товарищ капитан? — спросила Наташа, смущенная не столько этим пожатием, сколько пристальным взглядом Астахова.
— Меня глаза ваши удивляют. Но не смущайтесь, это не в порядке комплимента — я не специалист по этой части… У вас просто очень усталые глаза.
— Вы, кажется, второй раз уже об этом говорите… У меня в самом деле переутомлены глаза. И это все от лампочки, наверно. — Наташа указала на висящую над чертежным столом лампочку.
— Что же, она тусклая или слишком яркая? — спросил Астахов.
— Исключительно яркая. От этого и болят у меня глаза. Я ведь больше ночами работаю…
Поговорив с Наташей еще немного, Астахов попрощался. Неподалеку от своего дома он встретил лейтенанта Ершова и приказал ему поинтересоваться электриком штаба инженерных войск.
Возвратившись к себе, капитан с удивлением увидел за своим столом генерала Погодина. Генерал сидел без шинели и, судя по окуркам в пепельнице, был здесь уже давно. Перед ним лежала его рабочая папка с документами.
— Вот пришел вас проведать, — пошутил он. — Интересуюсь вашими бытовыми условиями… Что же вы стоите? Раздевайтесь, вы у себя дома, и прошу присаживаться.
Капитан Астахов быстро разделся и сел против Погодина. Генерал бросил в пепельницу окурок и продолжал:
— У меня начальство из штаба фронта, сам Лаврецкий. Работает в моем кабинете, а я до вечера займу вашу избушку… Ну, что у вас нового?
— Кажется, обнаружилось еще одно звено этого таинственного круга, — отвечал Астахов. — Я начинаю догадываться об одном пункте, казавшемся мне неясным…
— О каком же? — нетерпеливо спросил генерал.
— Мне было совершенно непонятно, каким образом ночью без магния в столь сложной обстановке можно было производить почти мгновенную съемку в штабе инженерных войск…
— Да, это весьма важный пункт, — согласился генерал. — Я тоже думал над этим. Любопытно, до чего же вы додумались?
— Одним умозаключением я, пожалуй, не пришел бы ни к какому выводу, если бы не обратил внимания на то, что у чертежницы Кедровой по утрам постоянно воспалены глаза. И вот оказалось, что это от слишком яркого света электрической лампочки, висящей над ее столом. Сегодня вечером я постараюсь лично посмотреть на эту лампочку. Мне думается, что именно она является источником освещения при съемке.
— Вы сделали ценное открытие, — одобрительно заметил генерал. — У меня есть дополнительные данные, которые могут подтвердить вашу догадку. Мне удалось установить, что шифрограмма убитого радиста раскодирована не совсем точно. Я установил, что в ней вместо слова «усилие» следует читать «напряжение». Таким образом, у нас получается: «Нет четкости… увеличьте напряжение…» Если допустить, что в данном случае имеется в виду электрическое напряжение, то ваша догадка вполне уместна.
— Это бесспорно так, товарищ генерал! — воскликнул Астахов. — Тогда ведь и весь смысл шифрограммы становится понятным. Читать ее в этом случае нужно так: «Нет четкости линий (или контуров), увеличьте напряжение электрического тока».
Генерал достал из папки какую-то бумажку, разгладил ее ладонью и произнес задумчиво:
— Похоже на то, что этой шифровкой шпионам дается указание делать более четкие снимки. Но при чем тут напряжение тока?
Помолчав, генерал добавил:
— Учтите, товарищ Астахов, и еще одно обстоятельство: нашей лабораторией установлено, что снимок карты, найденный у убитого радиста, сделан под углом в семьдесят пять градусов к плоскости карты.
— Это нам, пожалуй, пригодится, — заметил капитан.
— Я тоже полагаю, что наклон карты совсем не случаен. Скорее всего, это результат какой-то помехи при съемке. Обратили вы внимание, что верхние и нижние контуры снимка не имеют достаточной четкости? А это свидетельствует о том, что условия съемки были неблагоприятными и, видимо, наклона в семьдесят пять градусов невозможно было избежать. У нас с вами, товарищ Астахов, считанные часы. Подумайте над этими семьюдесятью пятью градусами и поинтересуйтесь лампочкой.