Страница 30 из 30
— Но выступил-то он после того, как взял премию… — полувопросом перебил меня Игорь.
— Вот-вот. После того.
— А Чехов — при таких убеждениях — он бы не взял. Короленко, Успенский — и они, если бы выступили, то уж точно не взяли. Но — если уж ты взял, то не выступай, хотя бы! Не знаю, — продолжал Игорь, — я как человек, который ни от кого никогда не получал премий, может быть, несправедлив, но я уверен: если взял, то не выступай!
Очень близко тому, как прокоментировал Гладилин, когда ему стал известен этот эпизод.
Вскоре и Гладилин позвонил из Парижа: «Ну, и не брал бы, если так видишь, а коль всё же принял — «спасибо» скажи, или просто смолчи», — возмущался Анатолий Тихонович, и ведь по делу.
— Ну а в связи с журналами, да и вообще… — продолжил Игорь. — Я ничего не могу сказать аргументированного, может быть… но я точно знаю: в России все будет хорошо, и, наверное, это основа моего оптимизма. Чудовищно талантливая страна! В смысле людей — талантливая.
Потом стало совсем поздно и мы разошлись по спальням, а перед тем условились, что соберусь я, наконец, вот уже спустя два десятилетия в гости к нему — в Израиль. А то всё здесь, да здесь — в Калифорнии… Ну, иногда в Москве еще. Я и собрался, взял билеты: через Франкфурт на «Люфтганзе» — прямых полетов из Лос-Анджелеса не было, нет их, кажется, и сейчас, и дальше уже — на израильскую «Эл Ал». Упаковался, дозвонился тамошним друзьям, Губерман уже был готов встретить меня назавтра…
Я и сейчас помню, как трубка звенела голосом сына — «Папа, какой Израиль! Сдай билеты! Там война!». Война — не война, а «интифада» в тот день, действительно, началась. И в общем, даже не опасения за собственную безопасность, хотя и это тоже, конечно, но и очевидная неуместность отпускных удовольствий была явна: людей же убивают на улицах!..
Билеты я пытался сдать — взять-то их взяли, только денег за них не вернули. «Какая война?» — с наигранным удивлением ответили сотруднику агентства путешествий, куда я принес билеты. «У нас нет никакой войны… Деньги за билеты мы не возвращаем.».
Ну, нет — так нет. Жаль, конечно, было полутора тысяч долларов, только разве сравнится это чувство с тем, которое ощущаешь здесь, в домашнем уюте на расстоянии в тысячи миль, когда в телевизоре начинают снова и снова мелькать кадры хроники из Израиля… Хроники воюющей — на своей территории — страны.
Не случилось тогда, а Губермана встречал я — в нашем аэропорту, здесь, в Лос-Анджелесе. Вот и в тот вечер, разговоры — разговорами… а помню, не в первый раз убеждал Игорь, листая страницы фотоальбомов: «Напиши книгу…»
— Какую же? — спрашиваю, — давно написан «Вертер», — отшучивался я, укладывая высокими стопками альбомы с фотографиями обратно на полки.
— Да ты полистай их, — Игорь провожал взглядом альбомы, — открой старые номера газеты — вот и вспомни фигурантов твоих заметок, обстоятельства… Интересно же!
«Может, прав Игорь? — всё чаще возвращаюсь я к этой мысли. — Вот и Таня Кузовлева, близкий мне человек, — тоже говорит…».
— Зачем, — спрашиваю уже её, — теперь-то кому, ну, кому это интересно? Было — и было. Быльём поросло.
— Всегда, — возражает Таня, — сохраняется круг тех, кому не безразлично проживаемое здесь, сегодня. Да и мы сами, — категорически завершает она спор, — нам это надо!
Может быть… может быть… А ещё вот что: даже и теперь, когда редакция перестала для меня быть обязательной и повседневной службой, представляется мне, что газета остается притягательным полюсом, на который всё собиралось: обстоятельство за обстоятельством, встреча за встречей…
Только что позвонил мне Лёва Мороз — приходи на выставку в галерее. «В моей, — сказал он, — галерее»! Конечно — приду. Да и как не прийти — ведь это после него, тогда мне не знакомого, началась служебная часть моей американской биографии. Впрочем, об этом уже было в первых главах…
Сейчас же — из того, что сохранилось в записях, в публикациях, — я пытаюсь выбрать из них «самое-самое».
Начать надо бы, наверное, вот с чего.
А было такое: в Мичигане молодой ученый-славист основал небольшое издательство — с двумя-тремя сотрудниками. Слависта звали Карл Проффер…
Я бы назвал эту главу так:
Глава 6
…Выполнивший миссию
В самом начале 80-х мы говорили о замечательной художнице-литовке Алиде Круминой с Игорем Димонтом, ленинградским режиссером, её близким приятелем — где они сейчас? Знал я Игоря не близко. Однажды он заглянул ко мне, когда я дожевывал прихваченный из дома бутерброд, заменявший и ланч, и обед — пойти куда-то, даже в соседний «Макдональдс» времени всегда не хватало.
— Тебе не противно? — Игорь брезгливо косился на остатки бутерброда.
— Противно что?
— Да вот это! Что это? — он показал на остатки моего ланча.
— Как, что — еда: хлеб с колбасой…
— Вот-вот — с колбасой!
— Не понял, — отвечаю, — колбаса телячья, из русского магазина, свежая. Всё нормально.
— Именно — телячья. Это же плоть убитого животного… Убили ребёнка у коровы, не дали ему вырасти. А ты знаешь, — укоризненно продолжал Игорь, — что в мясе убитого животного сохраняется ужас смерти? Оно же знало, что сейчас умрет! Убили теленка, а ты ешь его…
Вот так мыслил Игорь. К этой теме мы больше не возвращались, хотя виделись довольно регулярно.
Вегеританцем я не стал — люблю рыбу, креветки, моллюсков всяких при случае поглощаю с удовольствием, пью молоко, ем куриные яйца. А мяса — не ем, не хочется. Ну это так, к слову.
Так… В тот раз, или в другой, когда говорили мы с Димон-том совсем о другом, но вот после этого разговора родились строки, которыми я открывал заметки об Алиде Круминой, художнице. После их публикции у меня дома появилась одна из ее удивительных картин.
Приведу же начало этих заметок, кажется, оно здесь к месту.
Итак:
«…Когда город спит, когда он ест, смотрит телевизор, когда он пьет, обсуждает, соблазняет и мечтает, когда город строит планы на следующий день, и когда город спит… есть еще какой-то небольшой невидимый никому мир. Этот мир обособлен и непричастен к суете города.
Это — мир творцов, особых людей среди нас, как бы иронически или несерьезно мы порой к ним не относились. Пианист, не имея зала, не имея слушателя, часами остается у фортепиано, композитор исписывает тонны бумаги, зная в своем сердце, что никакой оркестр никогда не исполнит его музыку. Художник подолгу просиживает за мольбертом и не тратит время на мечты о том, что кто-то его оценит, кто-то восхитится его образами, кто-то поймет и озолотит его. Эти люди творят, не расчитывая на будущие доходы, не думая о своих будущих успехах или неуспехах, не ожидая компенсации или высокого места в обществе.
Творить для них — внутренняя потребность. Это их способ жить, выражать себя, «строить мосты» к другим людям. Сопротивляемость обстоятельствам у них высокая… общество может их не признавать, они творят, не ожидая аплодисментов ни сегодня, ни завтра… никогда».
Продолжив эту мысль сегодня, добавлю и следующее: всегда жила русская литература потайная, скрытая, недоступная. Рукописи передавались надежными друзьями, от одного — другому. Ни официальной издательской редактуры, ни цензуры…
Саша Соколов, Бродский, Цветков, Лимонов… В том же ряду оказались и Аксенов, и Алешковский, и Копелев — все они оставили страну, при разных обстоятельствах, но причина всё же была одна. Теперь — это история. «Не приведи, Господь, — слышу я сегодня, бывая там, — чтобы она вернулась…»
А сейчас — о том, что сохранилось в записях, в публикациях — я попытаюсь выбрать из них «самое-самое». Начать надо бы вот с чего…
Так и жила эта литература в подполье многие годы, но вот томики с эмблемой старинного экипажа, маркой «Ардиса» заняли место в тамиздатовской библиографии — рядом с изданиями «Посева», «Граней», «Имки-пресс». Вот я достаю Набоковские — из него у меня сохранилась почти вся серия — от «Подвига», датированного 1974-м годом, (это прямой репринт с парижского издания 32-го года, там сохраняются все «ъ») — здесь еще нет «экипажика», появится он в 79-м на томиках «Стихи», «Король, дама, валет», изданнные в 78-м «Весна в Фиальте» и «Другие берега» его не содержат.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.