Страница 126 из 138
Великая Песнь состояла из четырнадцати тысяч напевов, а каждый напев содержал от тридцати девяти до сорока семи фраз.
«Тебе предстоит выучить простейший Первый стиль, — говорила Кретцель. — Во Втором стиле используются обертоны, трели и имитационные эхо. В Третьем в целях отрицания или привлечения внимания применяются обращения гармоний и последовательностей звуков во фразах. Четвертый стиль — вариант Второго с дополнениями-наклонениями и смысловыми контрапунктическими вариациями. Пятый позволяет исполнять фразы в различных переносных смыслах — так, чтобы они в той или иной мере напоминали фразы других напевов. Я умею играть только в Первом стиле и даже его понимаю поверхностно. Помимо пяти стилей, Кха пользуются сокращениями, тональностями-спряжениями, гармоническими ссылками и многоголосными сочетаниями двух или трех тем. Их язык устроен складно и хитроумно».
В противоположность бригадиру Половицу, Кретцель не настаивала на строгой дисциплине и рассказывала все, что знала, не умалчивая подробности. В какой степени асутры понимали Великую Песнь и пользовались языком кха? Покачивая трясущейся головой, Кретцель безразлично пожимала плечами: «Зачем это знать? Тебе никогда не придется обращаться к паразитам. Конечно, асутры понимают Песнь. Они все понимают, все на Кхахеи переделали по-своему».
Ободренный словоохотливостью старухи, Этцвейн задавал другие вопросы: «Сколько времени асутры провели на Кхахеи? Откуда они прибыли?»
«Великое горе постигло планету кха — обо всем этом повествуется в последних семистах напевах. Здесь, в Северной Тундре, было много ужасных сражений. Пора работать — или кха решат, что мы отлыниваем».
Этцвейн изготовил себе пару двойных свирелей. Как только ему удалось преодолеть инстинктивное отвращение к неестественно и фальшиво звучащим гармоническим интервалам кха, он сыграл первый напев Великой Песни с ловкостью, поразившей дряхлую переводчицу: «Способностей тебе не занимать! В Первом стиле, однако, фразы необходимо повторять точно. Ага, мои старые уши все слышат! Ты приукрашиваешь напев, и ритм напоминает привычную тебе музыку. Недопустимая ошибка! В результате Песнь теряет всякий смысл. Еще раз — и никаких вольностей!»
Несмотря на поощрение совокупления и размножения рабов, формирование постоянных связей предотвращалось. Время от времени, наблюдая за женщинами, занимавшимися гимнастикой на другом конце бетонного двора, Этцвейн замечал Руну Ивовую Прядь. Однажды, когда Половиц разрешил «вольные упражнения», Этцвейн рискнул приблизиться к ней. Руна в какой-то мере утратила былые беззаботность и беспечную грацию. Девушка смотрела на Этцвейна с недружелюбным безразличием — он понял, что Руна его не узнала.
«Я — Гастель Этцвейн, — напомнил он. — Мы встретились на стоянке у реки Вуруш. Я играл с музыкантами, а ты хотела, чтобы я сбросил твою тюбетейку — помнишь?»
Выражение на лице Руны не изменилось: «Что тебе нужно?»
«Мужчинам и женщинам не запрещается проводить время вместе. Если ты не против, я попрошу бригадира назначить тебя...»
Руна прервала его раздраженным жестом: «И не подумаю ублажать каждого встречного! Рожать детей — в гнилом болотном аду, на радость клещам-захребетникам? Еще чего! Иди утешайся с бесплодными старухами. Чем меньше проклятых душ гибнет под беспросветным серым небом, тем лучше!»
Этцвейн уговаривал ее, приводя один довод за другим, но вызвал только взрыв ожесточения. Выругавшись, Руна повернулась к нему спиной и быстро отошла. Отягощенный скорее тоской одиночества, нежели разочарованием, Этцвейн вернулся к гимнастическим упражнениям.
Дни тянулись с медлительностью, приводившей Этцвейна в бешенство. По его оценке, сутки на Кхахеи были примерно на пять часов продолжительнее, чем на Дердейне. Естественный ритм жизни нарушился: Этцвейн все чаще впадал в мрачное оцепенение, прерывавшееся вспышками истерического озлобления. Он запомнил первую дюжину напевов Великой Песни — и лейтмотивы как таковые, и способы их смыслового употребления. Теперь он пробовал выражать простейшие мысли на языке кха, выбирая и соединяя отдельные фразы. Несмотря на исключительные способности к звуковому подражанию, ему мешало почти безудержное стремление варьировать музыкальные фразы по-своему, добавляя гармонические разрешения и ритмические задержания, украшая напевы форшлагами и трелями. Импровизации приводили старуху Кретцель в отчаяние. Всплеснув руками, она снова и снова демонстрировала правильную манеру игры: «Последовательность заканчивается так, и только так! Она передает идею тщетного поиска болотных лангустов на берегу Океанской Трясины во время утреннего дождя. Ты вводишь случайные элементы из других напевов, и получается мешанина, какофония ассоциаций! Каждую ноту требуется исполнять с определенным акцентом — не громче и не тише. Иначе выходит бессмысленная болтовня, младенческий лепет!»
Этцвейн с напряжением заставлял пальцы слушаться и повторял лейтмотивы в точном соответствии с указаниями учительницы. «Правильно! — наконец заявляла она. — Перейдем к следующему напеву: Хайана, предок кха, бредет по обнаженной отливом трясине, и ему докучают щебечущие насекомые...»
Разумеется, Этцвейн предпочитал компанию Кретцель капризным наставлениям Половица и, если бы это разрешалось, проводил бы все время, разучивая Великую Песнь. «Излишнее прилежание ни к чему, — упрекала его Кретцель. — Я помню все напевы и умею с грехом пополам пересвистываться с одноглазыми в Первом стиле. Это все, чему я могу тебя научить. Если ты проживешь сотню лет, может быть, начнешь играть во Втором стиле, но никогда тебе не сравняться с кха, потому что ты не кха. А у них есть еще Третий, Четвертый и Пятый стили, идиомы и переносные значения, сходящиеся и расходящиеся многоголосные сопоставления, контраккорды, синкопы, паузы, присвисты, степени хриплости, динамические акценты и переходные глиссандо. Жизнь коротка: зачем себя утруждать?»
Этцвейн решил, тем не менее, запомнить все, что мог — обучение языку кха было приятнее любого другого занятия и помогало коротать время. С каждым днем Половиц вызывал у Этцвейна все возрастающую неприязнь. Единственным спасением становилось общество старой переводчицы. Идея побега не привлекала его. По словам Половица, подтвержденным сведениями, полученными от Кретцель, в окружающих холмах и болотах нечего было есть, а всю дождевую воду впитывал мох. Лучший способ избежать преследований бригадира заключался в прилежном изучении Великой Песни... Где пропал Ифнесс? Этцвейн уже редко вспоминал о землянине. События былой жизни мутнели, стирались в памяти, теряли смысл. Каждое утро моросящий дождь Кхахеи и бесконечно повторяющаяся дрессировка все настойчивее утверждались в сознании. Действительность ограничивалась бараками на планете с беспросветно пасмурным небом. «Рано или поздно Ифнесс вернется, — повторял себе Этцвейн перед сном, — спасение придет...» Но каждый вечер слова эти все больше напоминали молитву — пустой набор звуков.
Как-то вечером старухе Кретцель надоело повторять напевы кха. Жалуясь на воспаление десен, она бросила свирель на полку: «Пусть меня пристрелят — какая разница? Воевать я уже не могу, годы не те. Меня тут кормят, потому что я помню Великую Песнь — а мне все равно! Никогда мои кости не лягут в землю Дердейна! Ты молод, ты еще надеешься. Надежды угаснут одна за другой и не останется ничего, кроме желания жить. Тогда ты поймешь, что существование само по себе — даже такое существование — лучше небытия... Нам многое пришлось перенести в жестокие, дикие времена. Я еще не состарилась, когда асутры принялись выводить меднокожих бойцов. Поначалу им никак не удавалось их размножать, получая потомство от женщин... А зачем им это нужно было, я не знаю».
«Зато я хорошо знаю, — отозвался Этцвейн. — Рогушкоев высадили на Дердейне. Они опустошили Шант и несколько обширных областей в Каразе. Не странно ли? Асутры уничтожали людей на Дердейне и в то же время захватывают их в плен, чтобы использовать как пушечное мясо!»