Талтос

Нет, сегодня она не хочет приводить кого-либо в ужас. Впрочем, идея в принципе неплохая.

Внезапно Мона почувствовала себя настолько скверно, что плечи ее затряслись и из глаз неудержимо хлынули слезы, как у горько обиженного ребенка.

– Послушай, солнышко, я уже говорил тебе и повторяю еще раз: она замолчала за день до твоего прихода, – вновь принялся утешать ее Майкл. – Я пересказал тебе ее последние слова. Мы сидели здесь же, у стола. Чуть раньше она сказала, что умирает по чашке новоорлеанского кофе. И я сварил ей целый кофейник. С момента, когда она пришла в себя, прошло примерно двадцать два часа, и все это время она практически не спала… Быть может, это и стало причиной… Я видел, что ей необходим отдых… В общем, она пила кофе… А потом… Потом она сказала: «Майкл, мне нужно выйти на воздух. Нет, ты останься. Я хочу немного побыть одна».

– Ты уверен, что это были ее последние слова?

– Абсолютно. Я хотел позвать всех и сообщить, что с ней все в порядке. Быть может, этим-то и напугал ее? Я, во всяком случае, не исключаю такой возможности. Так или иначе, я все-таки пошел вместе с ней. За время прогулки она не произнесла ни слова и с тех пор ни с кем не разговаривает.

Майкл взял сырое яйцо, разбил его о край пластикового блендера и, раскрыв скорлупу, разделил белок и желток.

– Не думаю, что своим откровением ты причинила Роуан боль. Точнее, я абсолютно уверен, что нет. Конечно, лучше бы тебе не посвящать ее в события той ночи. Если хочешь знать, я сам собирался признаться ей в преступлении: в изнасиловании ее кузины. – Он пожал плечами. – Женщины часто сами провоцируют нас на такие поступки. А потом… – Во взгляде Майкла читался укор. – Мы не осмеливаемся рассказать, а они осмеливаются. Но суть не в этом, а в том, что, скорее всего, она тебя даже не слышала. Думаю… ей это абсолютно безразлично… Майкл умолк.

Содержимое стакана пенилось и выглядело малопривлекательно.

– Прости меня, Майкл.

– Солнышко, не надо…

– Нет, я хочу сказать, что со мной все в порядке. Ее дела плохи, но не мои. Ты хочешь, чтобы я отнесла ей это? Но ведь эту гадость невозможно пить, Майкл! Сущая мерзость!

Она поглядела на пену, цвет которой трудно было определить.

– Надо бы еще перемешать.

Майкл поставил на место крышку блендера и нажал на кнопку. Лезвия с воем завертелись, и жидкость внутри словно вскипела.

Уж лучше бы ей не знать о сыром яйце.

– Я влил туда сок брокколи, – сказал Майкл.

– О боже! Тогда она и тем более не станет пить. Сок брокколи! Ты что, смерти ее хочешь?

– О, она выпьет. Как всегда. Она выпивает все, что бы я ни поставил перед ней. Сам удивляюсь почему. Хочу сказать тебе вот что. Коль скоро Роуан не слушала твое признание, оно, возможно, не было для нее сюрпризом. Находясь в коме, она, по ее собственным словам, слышала все, что происходило вокруг. В том числе и разговоры, которые велись здесь в мое отсутствие. Конечно, никто не знал о нас с тобой и о нашем преступлении…

– Майкл, ради Христа, если в этом штате изнасилование рассматривается как преступление, найми хорошего адвоката и как следует все уточни. Вполне возможно, родственникам в этом штате разрешается вступать в половые отношения уже лет с десяти, и не удивлюсь, если для Мэйфейров существует особый закон, понижающий предельно допустимый возраст до восьми лет.

– Не вижу повода для шуток, Мона. – Майкл с явным неодобрением покачал головой. – Просто я думаю, что она слышала наши разговоры возле ее кровати. Речь шла о ведьмах, Мона.

Майкл углубился в свои мысли, глядя в сторону, погруженный в раздумья, ошеломляюще красивый – образец мужественности и чувственности.

– Знаешь, Мона, – после паузы негромко произнес он, – дело вовсе не в чьих-то словах…

Майкл взглянул на нее. Теперь он был печален, а когда мужчина в его возрасте становится печальным – это серьезно, и Моне вдруг стало не по себе.

– Виной всему то, что произошло с ней… Это было… Возможно, все дело в последних событиях…

Мона кивнула. Она вновь попыталась представить себе ужасную картину, кратко описанную им ранее: ружье, выстрел, падение тела. Какая-то страшная тайна, связанная с молоком…

– Ты ведь никому не проболталась, правда? – строгим шепотом спросил Майкл.

Помоги ей Господь, если бы она сказала, подумалось Моне. Он убил бы ее на месте.

– Нет, и никогда не скажу, – ответила она. – Я понимаю, что и когда можно говорить, а что нельзя, но…

Он покачал головой.

– Она не позволила мне прикоснуться к телу: настояла на том, что сама отнесет его вниз. А ведь едва держалась на ногах. Мне не забыть об этом до смерти. Как все происходило дальше, не знаю – могу только представить, да и то смутно. Но вообразить мать, волочащую тело дочери…

– Ты думал именно так? Что это была ее дочь? Майкл не ответил. Он по-прежнему смотрел в сторону.

Постепенно боль и тревога исчезли с его лица, и он, покусав нижнюю губу, едва заметно улыбнулся.

– Не вздумай хоть когда-нибудь заикнуться об этом, – шепнул он. – Никогда. Никогда. Никогда. Никто не должен знать. Возможно, однажды она заговорит сама. Не исключено, что именно это событие более, чем что-либо другое, заставило ее молчать.

– Не сомневайся во мне, Майкл. Я уже не ребенок и умею держать язык за зубами.

– Знаю, дорогая, поверь мне, знаю.

Глаза Майкла светились теплотой. Но уже через минуту искорки в них потухли и он с головой ушел в себя, погрузился в невеселые мысли – быть может, о Моне, обо всех… и даже о стоявшем перед ним стакане, наполненном липкой жирной смесью. Такое впечатление, что он, оставив все надежды, впал в глубочайшее отчаяние и едва ли кому бы то ни было – даже самой Роуан – удастся достучаться до него.

– Майкл, ради бога, она поправится. Если все обстоит так, как мы думаем, ей непременно станет лучше.

Он ответил не сразу и лишь спустя какое-то время пробормотал:

– Она сидит все на этом же месте, не над могилой, но рядом с ней…

Голос Майкла звучал глухо и мрачно, чувствовалось, что он близок к слезам, и Мона с трудом находила в себе силы сдерживаться. Она всем сердцем стремилась к этому мужчине, ей хотелось подойти, обнять его… Но… Это было нужно ей, не ему.

Она вдруг заметила, что Майкл улыбается, и поняла, что делает он это только ради нее.

– Твоя жизнь наполнится прекрасными вещами, ведь демоны уже убиты, – сказал он, философски пожав плечами, – и ты наследуешь рай. – Его улыбка становилась все шире и была на удивление доброй. – А она и я… Мы унесем свою вину в могилы – все, что мы когда-либо сделали или не сделали для других, все, что должны были и не смогли сделать друг для друга.

Майкл вздохнул, склонился над столом, облокотившись на него сложенными руками, и принялся смотреть в окно, за которым сияло солнце, одаряя весенним теплом шелестящий зеленью сад.

Казалось, он наконец пришел к какому-то решению и постепенно вновь становился самим собой – философствующим, но не побежденным.

В конце концов он встал, взял в руки стакан и вытер его старой белой салфеткой.

– Да, хочу сказать еще об одном. Как это все-таки прекрасно – быть богатым.

– Что?

– Иметь льняные салфетки. В любое время, когда захочешь. И полотняные носовые платки. Мой отец никогда не пользовался даже бумажными. Гм-м-м-м. Я так давно не задумывался об этом.

Он подмигнул Моне, и она не смогла удержаться от ответной улыбки. Ну и дурачок! Но кто еще, черт возьми, мог бы вот так подмигнуть ей, кроме него? Никто.

– От Юрия по-прежнему никаких вестей? – спросил он.

– Я бы сообщила тебе. – Настроение у Моны сразу упало.

– Ты говорила с Эроном?

– Сотни раз. И три раза сегодня утром. Эрон тоже ничего о нем не знает. Он беспокоится. А еще он сказал, что, несмотря ни на что, не намерен возвращаться в Европу. Что бы ни случилось, он останется здесь, потому что хочет дожить свой век рядом с нами. Эрон не устает повторять, что Юрий невероятно умен – как и все агенты Таламаски.