Останься со мной

Она была храброй, а в средней школе демонстрировать храбрость никому не дозволено.

Лиз ее ненавидела. Ненавидела потому, что Джулии незачем было красить волосы и накладывать макияж, чтобы стать красивой. Она была красивой от природы. Лиз ненавидела ее, потому что Джулия была независима: ей было все равно, что думают другие, ее не смущали пристальные взгляды – тогда нет. Лиз ненавидела Джулию, потому что Джулия была не такой, как все, и этого было достаточно. А раз Лиз её ненавидела, значит, Джулию ненавидели и все остальные.

Джулия вела себя странно. Просто сама напрашивалась. И напросилась.

Последней каплей стал такой случай. До того, как ее записали в класс высшей математики, Джулия была единственной, кто делал домашнюю работу. Однажды их учитель решил без предупреждения проверить домашнее задание, хотя прежде он тетради никогда не собирал. Тетрадь с домашним заданием сдала одна только Джулия. И тогда учитель устроил внеплановую контрольную.

Поскольку Лиз не могла решить ни одну задачу, она вырвала из тетради листок бумаги и пустила его по классу, чтобы каждый из учеников написал, что он думает о Джулии.

Записи были такие: «Ты даже не симпатичная», «Убирайся туда, откуда пришла» и тому подобное. Кто-то нарисовал карикатуры, кто-то схематично выразил свое отношение, стрелками объединив такие оскорбительные слова, как «с приветом», «воображала», «зануда». Когда листок вернулся к Лиз, она свернула его и подсунула Джулии.

В лице Джулии ни один мускул не дрогнул, когда она развернула листок и ознакомилась с его содержанием. Она не заплакала, даже слезы в глазах не появились. Одноклассники таращились на нее с удивлением, недоумением, недоверием. Но больше всех удивилась Лиз. У нее просто челюсть отвисла.

Учитель предупредил, что через десять минут начнет собирать работы, и все снова уткнулись в свои тетради. Кроме Джулии. Джулия контрольную уже решила, так что она перевернула листок с оскорблениями и на обратной стороне написала всего одно слово. Потом аккуратно сложила листок и вернула его Лиз.

Тогда Лиз впервые назвали стервой.

Именно тогда, на уроке математики, когда перед ней на парте лежала невыполненная контрольная, на коленях – измятый листок бумаги, с которого на нее смотрела неприглядная истина, Лиз решила, что они с Джулией станут подругами.

И они подружились.

Естественно, Джулия не упустила свой шанс. Что лучше: быть изгоем или пользоваться популярностью? Выбор очевиден. Она использовала Лиз, как это сделал бы любой на ее месте. Первые несколько месяцев подругами они не были, но по ходу разворачивающейся мелодрамы стали союзницами.

Но однажды, в том же году, Джулия, Лиз и Кенни сидели на тягомотной конференции по интернет-безопасности, и Лиз, наклонившись к Джулии, шепнула ей, что 34,42 процента всех выступающих носят в своих портфелях накладные буфера. И когда Лиз показала на портфель очередного оратора, Джулия расхохоталась, да так заразительно, что Лиз тоже прыснула со смеху. Человек шесть учителей разом повернулись, чтобы утихомирить нарушительниц спокойствия, но их уже было не урезонить. Они безудержно хохотали, как полоумные дуры, которым на все плевать, и не в силах были остановиться. И вот, пока они, согнувшись в три погибели, хватаясь за животы, покатывались со смеху, Джулия, глянув на Лиз, вдруг поняла, что на каком-то этапе между тогда и теперь эта девочка стала ее лучшей подругой.

И потом она снова зашлась смехом, потому что это было просто здорово – дружить с такой девчонкой, как Лиз Эмерсон.

Глава 8

Еще не…

Направляясь в отделение реанимации, Моника Эмерсон постепенно теряет самообладание. Оно опадает с нее кусочками, тянется за ней шлейфом, а я не отрываю глаз от ее лица. Ей еще удается держать себя в руках, пока они идут по первому коридору, по второму, по третьему. Но, когда заворачивают в четвертый, нервы у нее сдают.

Она не плакала на людях с тех пор, как похоронила мужа. Теперь плачет, сознавая, что, возможно, скоро ей придется хоронить дочь.

Поначалу из глаз выкатываются маленькие слезинки, тихо струящиеся по щекам. Потом врач открывает дверь в отделение реанимации, и она видит ряды больничных коек с телами, опутанными трубками, с кислородными масками на лицах. Их уже вряд ли можно отнести к разряду живых существ, но они еще не…

Среди этих едва живых человеческих тел она видит Лиз.

Моника вспоминает, что на одном из верхних этажей находится родильное отделение, и слезы текут сильнее. Вспоминает, как кричала Лиз – негодующе, словно ее заставили ждать слишком долго. Вспоминает свои первые мгновения материнства. И не знает, как подготовиться к последним.

Она подходит ближе и видит Лиз. Она укрыта безобразной больничной простыней, из-под которой выглядывают кончики пальцев ног. Лак на ногтях облупился. Когда-то он был синий. Наверное, блестящий.

Моника садится рядом с дочерью, смотрит на землистое лицо Лиз, и самообладание окончательно ее оставляет. Не исключено, что Лиз умрет здесь, двумя этажами ниже того, где родилась. Она никогда не пойдет на выпускной бал, никогда не сдаст выпускные экзамены, никогда не поступит в университет, никогда не окончит его, и это тем более ужасно, что Лиз уже похожа на мертвеца. На труп, который можно положить в гроб и опустить в могилу.

Монике хочется одного – обнять дочь, ведь она так давно ее не обнимала. Но Лиз утыкана иглами, опутана трубками, вся такая хрупкая, как корочка льда на поверхности океана.

И ее мать просто сидит рядом.

Грядет конец короткой поры материнства Моники, которое ее всегда страшило, и в этом была ее беда. Она не знала, как воспитывать дочь, особенно после того, как умер отец Лиз. В детстве Монику подавляли, и она очень старалась быть идеальной матерью, а вот здесь, перед ней, – доказательство ее родительской несостоятельности.

Я порываюсь взять ее за плечи – они хрупкие, угловатые, как у Лиз – и сказать ей: Не кори себя, ты не виновата, она и так уже теряла почву под ногами. Но я молчу.

Трудно лгать, когда правда умирает у тебя на глазах.

Моника проводит пальцами по обгрызенным ногтям Лиз, и она по-прежнему не понимает. Я забываю про ложь и пытаюсь шепнуть ей на ухо правду, но пиканье приборов заглушает мои слова.

За нами наблюдает медсестра. Она дает нам десять минут, пятнадцать, потом отходит от нагромождения мониторов в центре палаты. Ее униформа сшита из ткани с рисунком в виде розовых динозавров, они выглядят так неуместно среди серых и голубых красок палаты… она сама выглядит неуместно – излишне оптимистичной, излишне бодрой.

Она ведет себя крайне деликатно, когда, тронув Монику за плечо, мягко говорит ей:

– Простите, вам нельзя здесь дольше оставаться, мэм. Слишком высок риск занести инфекцию.

Тактично и откровенно. Мне нравится, что медсестра не прикрывается пустыми словами. Не говорит, что Лиз сильная девочка, ведь в данный момент она совсем не сильная.

Моника вроде как собирается возразить. Но потом смотрит долгим взглядом на незнакомку, коей является ее дочь, и мгновением позже кивает. Хочет коснуться ее, но в последний момент отдергивает руку, потому что ее пальцы начинают дрожать.

Лиз сидит на кухонном столе, ее коленка залеплена лейкопластырем. Моника пытается обнять дочь, но та ее отталкивает.

Некоторое время назад Лиз прыгала через скакалку возле дома, тихо напевая песенку из «Артура»[5]. К тому времени мир начал приобретать четкие очертания, небо стало плоским и далеким, а я начала блекнуть.

Когда она перепрыгивала через скакалку в триста шестьдесят восьмой раз, в рот к ней залетел жук. Лиз взвизгнула, споткнулась, ноги запутались в скакалке. Она упала и до крови разодрала коленку. Я попыталась ей помочь, но она меня не заметила.

5

Вероятно, имеется в виду фильм режиссера Стива Гордона «Артур» (1981), завоевавший две премии «Оскар» – за лучшую мужскую роль второго плана и лучшую песню.