Страница 8 из 35
Там, куда показал командир, по склону быстро карабкались трое солдат с длинноствольными автоматическими винтовками. «Американские М-16,— машинально определил Мигель.— Если им удастся зайти во фланг на гребне, долго здесь не продержаться». Он поймал на мушку шедшего впереди и спустил курок. Словно споткнувшись, тот дернулся всем телом и покатился вниз. Двое других бросились за камни. Как только кто-то из них пытался продвинуться вперед, Мигель тут же загонял его обратно в укрытие. Стрелять вверх по склону, не видя противника, они даже не пытались, понимая, что толку от этого не будет.
Тем временем бой в центре разгорелся всерьез. Наткнувшись на плотный огонь двух десятков автоматов, солдаты залегли. В свою очередь, пулеметные расчеты у околицы деревни не давали поднять головы находившимся на гребне. Но бесконечно так продолжаться не могло. Рано или поздно каратели вызовут на помощь вертолеты. А это гибель...
Мигель окинул тоскливым взглядом каменистую полоску земли с невысокой травой и редкими кустиками, которой суждено стать местом его последнего боя. Внизу в полукилометре солнце безмятежно заливало своими лучами черепичные крыши и глиняные стены затерянной в горах деревни. Пенья Бланко — Белый Камень, да, видно, не зря в ее названии было что-то кладбищенское.
Какое-то движение совсем рядом заставило Мигеля скосить глаза. Это был паренек-проводник. Рубаха на плече пропиталась кровью, одна рука безжизненно повисла вдоль тела, зато на лице сияла радостная улыбка.
— Она на месте! — крикнул он обернувшемуся Ипсинто.
Командир облегченно вздохнул и торопливо поднес к губам висевший на шее свисток. В трескотню выстрелов ворвалась пронзительная трель.
— За мной,— коротко приказал он Мигелю, ящерицей отползая с гребня...
В зеленом гроте прямо на камнях устало прилегли трое партизан. Четвертый, Херонимо, склонился над чем-то маленьким, завернутым в выгоревшие солдатские куртки. «Откуда взялся ребенок?» — удивился про себя Мигель. Когда он заглянул через плечо командира, волосы у него встали дыбом. Совсем еще юное лицо, по-детски припухлый рот, густые длинные ресницы опущенных век. И заливающие щеки чернотой огромные синяки. А голова, которую бережно поддерживал Херонимо, вся седая.
— Негодяй,— сквозь зубы выдавил Ипсинто, добавив крепкое ругательство в адрес наконец-то нашедшего свою могилу майора Кортеса.
— Мы затаились под скалой, слушая, как, постепенно отдаляясь в горах, затихает перестрелка. Херонимо рассказал о гибели Хосе. Он отходил последним, прикрывая остальных, и подорвал себя гранатой, когда из кустов на него внезапно навалились чучос. С рассветом двинулись домой. Идти Камила не могла, и мы по очереди несли ее на самодельных носилках. В лагере командир перед строем похвалил меня. Сказал, что я меткий стрелок.— Мигель немного помолчал, а потом добавил извиняющимся тоном: — С тех пор меня и зовут «Тиро Фихо».
— А как же ранение?
— Ну, это был уже другой бой...
А. Макаров
Чтить труды и борения ...
Мне повезло: в семнадцать лет я исколесил Томск вдоль и поперек. Такая уж у меня была работа — погрузить, а в нужном месте выгрузить кирпич или бумажные подушки, набитые цементом, но чаще фляги со сметаной или бочки с сухим молоком. Днем работал, а вечером слушал лекции в университете.
Фургоны я не любил — в них темно и сыро, как в подземелье, другое дело — бортовая машина. Закоченеешь в морозы (они тогда были ого-го-го), зато столько разного увидишь.
А посмотреть было на что: Томск, куда я приехал учиться из Восточного Казахстана,— город старинный, теремной, каждый дом в нем поставлен наособицу. Чего только нет — и дворцы с колоннами, и хоромы из лиственницы и кедра с кружевными подзорами, наличниками, пилястрами, и строения из необлицованного красного кирпича, настенные украсы которых выложены под деревянную резьбу, и особняки из одномерных бревен на кирпичных цоколях...
А что за крыши у этих домов! Не крыши, а шатры — то островерхие с чешуйчатыми кровлями, то округлые, похожие на купола. С одной горделиво устремился в небо шпиль, с другой — резной деревянный фонарь, с третьей — фантастические коньки и драконы. Неожиданно промелькнет затейливое слуховое окно, или круглый парапет с солнечной розеткой в углублении, или темный жестяной наголовник водосточной трубы, похожий на диковинный цветок...
...Смотри, постигай, сопоставляй!
И я постигал.
Уже через месяца два-три почувствовал, что более или менее изучил не только достопримечательности Томска, но и его рельеф, географию — взвозы и спуски, мощеные тракты и немощеные улицы с чудными названиями — Эуштинская, Тояновская, Татарская, Басандайская, Обруб, первый и второй Кузнечные взвозы, Лагерный сад, Соляная и Конная площади, Юрточный переулок, Каштак... В каждом тайна, требующая разгадки.
Томск открывался мне то парадной, то будничной стороной. К парадной относилась прежде всего его вузовская часть. Здания здесь, как правило, величавые и вместе с тем академически строгие, старомодные. Иное дело — примыкающие к ней районы. До революции в них жительствовали золотопромышленники, основавшие бывшую Миллионную улицу, и купцы. Они любили роскошество и витиеватость, а потому дома свои, а заодно лавки и магазины, торговые склады и мастерские, конторы и постоялые дворы с каретниками стремились возвести так, чтобы поразить воображение сограждан. При всем несходстве эти две части Томска сливались воедино, образуя запоминающийся ансамбль.
А рядом сосуществовала еще одна сторона, возведенная в начале века ремесленниками, служащими, неимущим рабочим людом. Она не столь узорна и богата, но тоже по-своему интересна. Дома здесь рубленые, окна не по-сибирски просторные, резьба простая, но выразительная. Одно плохо: многие строения обветшали, скособочились; крыши латаны-перелатаны, деревянные кружева порушены, ставни на одном и том же доме покрашены в две, а то и три разные краски — по числу хозяев. О заборах и говорить нечего — покосились, стали щербатыми, того и гляди завалятся.
«Хозяев много, потому, наверное, и нет хозяйского догляда,— думал я, подпрыгивая на мешках с цементом.— Обидно. Музей же...»
Однако вскоре я стал замечать, что в Томске началось наступление на ветхость. В разных концах города почти одновременно было снесено десятка три развалюх. Затем настала очередь заборов. К удивлению моему, вместе с неприглядными загородками рухнули наземь и добротные ограды, железные решетки и даже резные ворота. К счастью, не все. Но те, что остались, торчали теперь в провалах обнажившихся дворов сиротливо и неприютно.
Вот тогда и задумался я впервые о том, что архитектура прошлого имеет свои законы, что ее так просто, лишь отсекая отжившее, мешающее взгляду, к сегодняшнему времени не приспособишь. Те же заборы взять. Возводились они прежде всего с практической целью: охранить дом, отгородить его от внешнего мира... Но ведь была и другая надобность в них. Именно заборы скрывали неприглядность дворовых построек. Заборы же придавали улице непрерывность, заставляя вспомнить линию крепостной стены. А так как практически все сибирские города начинались с крепостей, то становилась понятной именно такая застройка.
Томская крепость поставлена была в начале семнадцатого века на одном из глинистых холмов при слиянии рек Ушайки и Томи. Конечно, ничего из построек того времени здесь не сохранилось да и вряд ли могло сохраниться: даже смолистое дерево служит не более ста пятидесяти лет, к тому же трудно уберечь деревянный город от опустошительных пожаров. И все же крепость исчезла не безвозвратно. В областном краеведческом музее я увидел ее макет, созданный по архивным документам: ряды заостренных кверху бревен над Обрубом (обрубленный и сделанный неприступным склон); пять сторожевых башен, а также складские и жилые избы, встроенные в замкнутую стену, составленную из городен (двухэтажный сруб о две стены, каждый длиною до четырех метров); посредине — трехъярусная деревянная церковь Бориса и Глеба.