Свет мира

Но скальд Реймар, хотя у него в Свидинсвике была жена и шестеро детей, сегодня ни капельки не спешил, он нарочно выбирал дорогу подлиннее. «Помаленьку доплетемся», — говорил он, останавливаясь на всех хуторах, которые попадались им на пути, чтобы побеседовать с умными людьми. Младшему скальду было немного досадно, что старший ни словом не обмолвился о том, что везет с собой человека, исцеленного вчера вечером с помощью чуда, и вообще даже не упомянул об их ночлеге в Камбаре, сказав лишь, что они переночевали на одном хуторе.

— А теперь давай заглянем в лачугу старого Гвюдмундура и поглядим на его монету, — предложил скальд Реймар.

Дверь покосившейся избушки Гвюдмундура Гримссона Груннвикинга смотрела на каменистый берег моря, над ней большими буквами было высечено название жилища богов: Гимли. Три морщинистые старухи в темных лохмотьях и платках, сдвинутых на самый нос, наперебой спрашивали приезжих, для кого на этот раз надо сочинить поминальное стихотворение, прибавляя при том, что приходскому совету в Свидинсвике давно уже пора провалиться к черту. Скальд Реймар сострил, сказав, что, к сожалению, привез не покойника, а человека, который лишь вчера был воскрешен из мертвых, и попросил разрешения войти в дом, но без разрешения хозяина старухи отказались их впустить, поскольку никто не умер и на приезде гостей нельзя было заработать; они пообещали узнать у хозяина и одна за другой скрылись в доме. Гости остались у дверей одни, глядя на крутую, нависшую над самым домом скалу, изборожденную глубокими трещинами, трещин было не меньше двадцати, а узкая полоска земли между скалой и морем существовала лишь в воображении, на самом деле ее вовсе и не было.

— Удивительно, что снежная лавина не смела в море эту жалкую развалину еще много лет назад, — заметил скальд Реймар. — Да и скалы, которые постоянно рушатся, могли давно стереть ее в порошок. Смотри, как гладко вылизал прибой валуны под крыльцом. А старик сидит себе спокойно за своим столом над растрепанными книгами вот уже пятьдесят лет.

Но Оулавюру Каурасону Льоусвикингу вовсе не казалось удивительным, что дом уцелел, ибо он, сам только вчера чудесным образом исцелившийся от неизлечимой болезни, был твердо уверен, что боги, живущие в небесном дворце, имя которого высечено над этой дверью, оказывают особое покровительство исландской литературе и когда-нибудь в один прекрасный день еще освободят мир.

Гвюдмундур Гримссон Груннвикинг сидел в своем доме, окруженный стеной книг, его лицо с великолепным выпуклым лбом, густыми бровями, выдающимися скулами, орлиным носом и поджатыми губами возвышалось над грудами книг, оно внушало страх, казалось, будто это крутая, покрытая трещинами скала, нависшая нал берегом самого дальнего северного моря, превратилась вдруг в человеческое лицо. Его книги были очень древние, одни в деревянных обтянутых кожей переплетах с медными застежками, другие в переплетах из дубленой кожи, перевязанные узенькими сыромятными ремешками или сухожилиями, множество книг было заперто в сундуках, обитых тюленьей кожей. Когда гости попросили разрешения взглянуть на его книги, хозяин ответил, что никому не разрешается глядеть на его книги, что это значит — «взглянуть на них»? В них хранятся многие века исландской истории, целая человеческая жизнь, не менее восьми десятков лет, пошла на то, чтобы вжиться в литературу Исландии лишь затем, чтобы убедиться, как мало можно ее узнать, не говоря уж о том, чтобы понять.

Поскольку хозяин не пожелал допустить их к книгам. Реймар спросил, не покажет ли он им золотую монету, полученную им из-за границы, и не расскажет ли ее историю.

Хозяин сказал, что им написано двести тридцать книг. Здесь, на родине, его никогда не ценили, во-первых, потому, что он всегда был противником современной культуры, и, во-вторых, потому, что он за всю жизнь не написал ни одного слова ради того, чтобы завоевать популярность, писал лишь для собственного удовольствия и для того, чтобы спасти от забвения некоторые плоды ученой мудрости и кое-какие поэтические сочинения. Но однажды шутки ради он составил описание гасконского языка, на котором говорили в Пиринеях двести лет тому назад, он написал эту книгу, используя записи, оставленные одним старым пастором, у которого в доме целую зиму жили гасконцы, потерпевшие кораблекрушение, это было не в прошлом, а еще в позапрошлом столетии. Окружной судья купил у него эту книгу и переслал ее в Копенгаген, откуда она, в свою очередь, была послана во Францию и там уже напечатана; какой-то всемирно известный ученый написал о ней докторскую диссертацию, а Французская академия наук наградила Гвюдмундура Гримссона Груннвикинга почетной золотой медалью. Так он, работая в свободное время ради удовольствия и даже не думая о награде, спас ценности чужой страны. Он расстегнул кожаную куртку, засунул руку за пазуху и вытащил медаль. На одной стороне медали была изображена богиня мудрости Минерва, в которую верят во Франции, а на другой — надпись по-латыни. Оулавюр Каурасон часто слышал разговоры о золоте, он мечтал о нем и даже упоминал о нем в своих стихах, но увидел он золото в первый раз. Блеск золота блаженно ослепил его, загипнотизировал своей тайной, лишил дара слова, он никогда не подозревал, что золото так красиво, ему хотелось, чтобы эта минута длилась вечно. Но она кончилась. Старик снова спрятал медаль на груди, так и не дав никому к ней прикоснуться, и посиневшими пальцами застегнул куртку. Юноше казалось, что старик с каждой минутой становится выше ростом.

Гвюдмундур Гримссон Груннвикинг достиг уже того возраста, когда знакомство с новыми людьми больше ничего не давало ему, он уже давным-давно устал беседовать с новыми людьми о своих книгах, эти люди были всего лишь повторением тысячи других людей, которых он знал прежде, и почти все они говорили одно и то же о книгах, составлявших его жизнь вот уж тысячу лет. Вполне возможно, что в молодости он был самым человечным из всех людей, скорей всего так и было, и никто не мог знать, каких друзей он вспоминает, когда по ночам у него капает вода с потолка, капля за каплей, капля за каплей. Он уже давным-давно перестал быть человеком, он был голосом столетий, писателем, которого никакие угрозы стихии не могли заставить отложить книгу и перо, его величественное лицо было лицом самой непобедимой Исландии. И в эту минуту Оулавюр Каурасон понял, что счастье увидеть это лицо — заслуженная награда за все его страдания. Недуги тела и души, голод, побои, клевета, наговоры, непонимание, ложь, предательство — все это суета.

Когда гости снова очутились под открытым небом, юноша был так слаб и так дрожал, что скальду Реймару показалось, будто он опять заболел. Но он не заболел, просто он увидел величайшего мастера и мудреца, какой только жил когда-либо в северных странах.

— Теперь мы оставим наших кляч там, где я их взял. — сказал Реймар, — и на лодке поплывем в Свидинсвик.

Когда они отплыли, луга на берегу, скалы и зеркальная гладь фьорда были багряными от вечерней зари. Двое незнакомых парней сидели на веслах, скальд Реймар рулем, Оулавюр Каурасон Льоусвикинг сидел рядом, юноша смотрел, как чудесные лучи заката преломляются в белой, будто молоко, поверхности, он был полон надежд и отваги, словно первый житель Исландии, прибывший сюда на заре веков и еще не обремененный никаким жизненным опытом. Фьорд был широкий, и до противоположного берега было далеко. Юноше казалось, что он умер, пробудился для вечной жизни и теперь плывет навстречу незнакомому царству. Солнце зашло, белый туман заполнил долины и пополз по зеленым склонам. Казалось, будто земля растворяется в головокружительном волшебном видении, все слилось воедино, небеса опустились, земля поднялась, и над всем сиял сказочный блеск бесконечно далекого будущего, а может быть, и прошедшего, какой-то неведомой эпохи. Даже люди, сидевшие перед юношей в лодке, казались растворившимися в переливчатом сине-желтом мерцании. Их ритмичные взмахи подчинялись законам иной сферы, законам высшего мореходства. Берег скрылся в тумане, только высоко-высоко виднелись уступы гор, похожие на замок троллей, покинутый всеми и не имеющий больше к людям никакого отношения.