Страница 27 из 149
Он взглянул на юношу и вдруг сказал с сочувствием:
— Да это ж мальчишка! Чей же он, горемычный?
— Один человек велел мне привезти его в Свидинсвик. Вообще-то он на попечении прихода, но мне по дороге пришло в голову — может, лучше, чтобы его посмотрел Фридрик?
— Да я и знать не знаю никакого вашего проклятого Фридрика, — заявил крестьянин. — Тысячу раз говорил девчонке не совать нос не в свои дела. Добром это не кончится. Всю зиму шляются здесь разные помешанные. А что я имею от этого? Ничего, кроме налогов да нареканий.
— Если Тота захочет помочь мальчишке, приходу будет гораздо выгоднее заплатить ей, чем содержать его, хотя я, конечно, не уполномочен ничего обещать. Такие люди — только обуза для других, какая от него польза приходу?
— Давно он так лежит?
— Четыре года.
— Четыре года? Ты не врешь? Может, он просто ненормальный?
Крестьянин вышел из-за двери, чтобы получше рассмотреть юного многострадальца, он протянул ему руку, хотя и не слишком дружелюбно.
— Я уже сказал, нам нечего предложить гостям, жена у меня душевнобольная, положить нам вас негде, у меня у самого все нутро болит, так что лучше вам здесь не задерживаться.
Крестьянин дрожал от холода, переступал с ноги на ногу, почесывался, посматривал на небо, стараясь определить погоду, и зевал.
— Как думаешь, какая будет погода? — спросил Реймар.
— В прежние времена сказали бы, что погода будет неплохая, — отвечал крестьянин, — а что проку? Все равно все мало-помалу летит к чертям.
Но скальд Реймар не собирался сдаваться, он старался затянуть беседу как можно дольше и настроить разговор на более веселый лад, тем временем он поглядывал на окна. А юный скальд терпеливо лежал на носилках голодный как волк, тело у него было в синяках, голова гудела, и он уже давно потерял всякую надежду на чудо. После двадцатичасового пути лошади тоже были голодные и беспокойные.
— Вот такие дела, старина, — говорил крестьянин, перечисляя все новые и новые невзгоды. — Думаешь, приятно отказывать в приюте среди ночи, да еще больному, лежащему на носилках? А что поделаешь? Разве мой дом — бесплатная больница для всей страны? Я говорю бесплатная, потому что если кто и даст Тоте пару крон да сунет старухе кусок пирога с маслом, это ничего не меняет. Это все капля в море. Нет, одно к одному: овцы хиреют, трава растет плохо, корову еще в субботу надо было вести к быку, улов плохой, вчера прислали налог, кругом на меня одни жалобы, старуха больна, Тоурунн знать ничего не желает, кроме своих чудес, а высокие господа в Свидинсвике отказываются дать мне в кредит даже понюшку табаку. Разве это жизнь?
Глава двадцать четвертая
Когда разговор между гостем и хозяином дошел до этой главы в плаче Иеремии, дверь широко распахнулась и на пороге появились три прекрасные молодые девушки в ярких цветных платьях. С веселой улыбкой они подошли к великому скальду, ласково поздоровались с ним и пригласили войти в дом, хозяин исчез, точно сквозь землю провалился. Оулавюр Каурасон Льоусвикинг никогда не мог бы предположить, что в дверях столь убогого домишки могут появиться три такие обходительные девушки. Одна была одета в красное, другая — в голубое, третья — в зеленое. Их сердечные приветствия прибавили очарования позднему весеннему закату, в их радостных улыбках не было ничего напускного. Конечно, юноша на носилках был не в силах составить себе ясное представление о каждой в отдельности, они произвели на него ошеломляющее впечатление цветущей вечной женственности, и различить лица и фигуры он не мог, ведь когда глядишь на солнце, не различаешь отдельных лучей. Зато скальд Реймар оказался воплощением галантности, он выпустил из рук уздечку, повернулся к красавицам, обнял и расцеловал их по очереди, вся церемония сопровождалась бесчисленными благословениями, причитаниями, призывами к Господу Богу и взвизгиваниями.
— Господи! — воскликнули девушки, заметив носилки. — Ты, кажется, привез с собой покойника?
— Нет, — ответил скальд Реймар, — он еще жив, хотя и очень измучен дорогой. Меня попросили перевезти его сюда с западного края нагорья. Он лежит за счет прихода уже чуть не восемь лет. А не так давно ему пришла в голову блажь посвататься к одной девице, поэтому люди, у которых он жил, не захотели дальше нести за него ответственность перед приходскими властями и попросили забрать его. Вообще-то он очень толковый парнишка. Тота, дорогая, ты уже смекнула, в чем дело? Мы часто нуждаемся в твоей помощи, но на этот раз просто необходимо освободить приход от столь тяжкого бремени.
— Добро пожаловать, входи, — сказала одна.
— Добро пожаловать, оставайся у нас на ночлег, — сказала другая.
— Добро пожаловать, и расскажи нам что-нибудь интересное, — сказала третья.
Но юноше послышалось, что одна из них прибавила беззаботно, так, словно это не имело никакого отношения к делу:
— Вылечить больного? На это много времени не потребуется.
— Я выгоню наших лошадей за ограду, чтоб не попортили траву на покосе, ведь не сегодня-завтра косить, — сказал скальд Реймар.
— Да что ты! — с хохотом возразили девушки. — Оставь ты в покое своих кляч, по этому покосу и так бродит столько всякой скотины. Если нужно, отец сам выгонит их завтра утром. Тащи сюда своего покойника. У нас он мигом воскреснет. Сейчас и блинчики поспеют.
Лошадей выпустили на луг, а больного внесли в дом и положили на лавку. Стены, выкрашенные в светло-голубой цвет, портрет английского короля, надпись: «Боже, благослови этот дом», Дева Мария с приклеенным сверху сердечком, фарфоровая собачка. Девушки по очереди склонялись над юношей, разглядывая его внимательно, но без особого любопытства, и гладили его по волосам — очень уж рыжие и шелковистые были эти волосы.
Потом начался веселый разговор с Реймаром, смешные истории про незнакомых людей, про их любовные похождения и пьянство, стихи о последних событиях в Свидинсвике. Реймар от смеха даже побагровел. Оулавюр Каурасон и не подозревал, что люди могут так веселиться.
— Ну, хватит, девочки, уходите отсюда и заберите с собой Реймара туда, где ему больше нравится.
Внезапно наступила полная тишина, больной остался в голубой комнате наедине с Тоурунн из Камбара, Девой Марией, английским королем и красивой фарфоровой собачкой. Тоурунн стояла у окна и смотрела на призрачную весеннюю ночь, она вдруг сделалась серьезной, он почувствовал, что все это время она видела только его одного, хотя и смотрела совсем в противоположную сторону. Она молчала. Этот юноша был такой странный, он не походил ни на кого ни в Свидинсвике, ни в окрестностях, встречаются же еще в Исландии такие немыслимые люди. Брюки его были сплошь в заплатах, словно в течение двухсот лет они переходили по наследству от одного подопечного прихода к другому На нем была старая вылинявшая куртка, под которой он был обвязан платком, шея была обмотана грубым шарфом. Между этой жалкой одеждой и тем, кто ее носил, было вопиющее несоответствие, эта одежда свидетельствовала о сердце и образе мыслей не ее владельца, а совсем других людей. Сам юноша был красив, казалось, он излучал сияние, словно зябкий росточек; каждая линия его тела свидетельствовала о глубокой духовной жизни, каждый жест был выразителен, каждая пропорция — гармонична, кожа была такая нежная и светлая, что любое прикосновение грозило оставить на ней следы и пятна, черты лица были тонкие и правильные, рыжие волосы крупными завитками падали на уши и щеки, и от этого жаркого рыжего цвета глаза казались еще синее, они были глубокие, чистые, серьезные и вопрошающие.
Тоурунн по-прежнему смотрела в окно. Все еще не было сказано ни слова. Когда она наконец взглянула на него, ему почудилась в ее взгляде враждебность, но чем дольше она вглядывалась в него, тем больше смягчалось выражение ее лица. Он улыбнулся ей открыто, благодарно, простодушно, как ребенок. В этой внезапной улыбке она увидела всю его душу: так молния, сверкнувшая ночью, озаряет окрестность и человек сразу видит, где он находится.