Свет мира

«В конце концов мерзкая необузданная чувственность не только не утихала в них, но разгорелась в костер всепожирающей страсти, и трое подлецов однажды вторглись к нам, чтобы овладеть нами силой. Однако у каждой из нас под подушкой лежал наготове раскрытый складной нож…» — Новый приступ дрожи, охвативший Магнину, казалось, никогда не кончится. Она вся тряслась, но не как осиновый лист, а как огромная гора. Она уставилась в одну точку тупым бессмысленным взглядом, часто встречающимся у людей, когда их бьет озноб; изо всех сил Магнина старалась стиснуть зубы, но это ей не удавалось, и они громко стучали.

— Тебе холодно, Магнина? — спросил юноша. — Мне почему-то тоже вдруг стало холодно.

— Сама не знаю, — заметила девушка, — ведь я прежде часто читала это место. Но как ужасно читать вслух об этих безбожных людях! Даже не понимаю, как я могла бы прочесть это кому-нибудь. Боже меня упаси, я не пережила бы этого!

Дрожащим срывающимся голосом, стуча зубами, она сделала еще одну отчаянную попытку.

— «Но эта грязная комедия очень скоро превратилась в кровавую трагедию: не дав им опомниться, мы выхватили из-под подушек ножи и почти одновременно вонзили их в этих распутных мерзавцев, так что одежда наша оказалась забрызганной их кровью».

Читать дальше Магнина уже не могла, книга захлопнулась и, скользнув по ее коленям, упала на пол.

— Великий Боже, неужели я читала все это вслух? Вот уж не думала, что прочту это вслух хоть одному человеку! Я, видно, не в своем уме. Дай я погреюсь немножко около тебя, а то у меня будет воспаление легких.

Не теряя времени, она сбросила туфли, откинула одеяло и легла рядом, кровать затрещала так, словно вот-вот сломаются все доски, Магнина была как целая груда человеческих тел, и для юноши почти не осталось места; и хотя она навалилась на него лишь половиной туловища, ему показалось, что на него навалился весь исландский народ. Магнина тяжело сопела и судорожно, словно утопающий, хватала ртом воздух. Ему стало бесконечно жаль ее, он от души желал, чтобы она перестала дрожать и успокоилась бы. Это большое грузное существо билось, точно в судорогах, обрушиваясь временами на него тяжелыми волнами, совсем как прибой. Дотронувшись до нее, он почувствовал, что ноги выше колен у нее голые, и понял, что, сколько бы чулок ни надевала эта бедная девушка, ее толстые ляжки все равно будут мерзнуть. Но чем дальше он отодвигался к стене, тем ближе она придвигалась к нему, ему было не укрыться от нее, она была повсюду, ее запах бил ему в нос, от ее губ одна щека у него была мокрая. Магнина, как мир, царила повсюду — не только снаружи, но и внутри, он ощущал ее теперь не как отдельного человека, а как воздух, как действительность, и сам он был лишь частичкой ее, так же как рыба — лишь частичка моря, и он ощущал ее, как рыба ощущает море; на свете больше ничего не существовало, это и была сама жизнь. Прежде он любил Гвюдрун из Грайнхоутла и Конкордию с Фельсенбургских островов и грезил о них, когда оставался на чердаке один. Это была любовь, которая зарождалась в душе и постепенно пробивалась наружу, такая любовь никогда не бывает естественной. На этот раз любовь началась в теле и сразу овладела всем его существом, ему вдруг показалось, будто эта толстая девушка и была тем целым светом, о котором он так мечтал и которого ему так недоставало. Ему показалось, что он наконец-то перестал быть одиноким. Но это длилось всего одно мгновение, искра, вспыхнувшая во мраке души, тут же погасла, а Магнина все еще наваливалась на него, огромная, как крепостной вал, душила его, и от нее пахло сильнее, чем обычно. Ему стало больно, и он застонал, она приподнялась на локте, потная, растрепанная, злобно взглянула на него и сказала:

— Ну?

— Я не могу, — сказал он жалобно, отвернулся и натянул на лицо одеяло.

— Этого и следовало ожидать, — проговорила она. — Я могла бы и раньше об этом догадаться. Такое жалкое ничтожество, да еще к тому же и калека.

Фыркнув, она вылезла из-под одеяла, больше она уже не дрожала, только была очень красная и растрепанная.

— Слава Богу, до сегодняшнего дня я еще не ложилась в постель с мужчиной и ни один мужчина еще не осквернил меня. Надеюсь, что и в будущем Бог избавит меня от этого.

— Я не виноват, — сказал Оулавюр из-под одеяла.

— Нет, вы только послушайте, что он говорит! Выходит, это я виновата, что озябла и должна была лечь на минутку, чтобы согреться? Может быть, я виновата и в том, что ты не мог оставить меня в покое? Чего же еще и ждать, эти проклятые мужики ни одной девушки не пропустят, даже если они сами всего лишь жалкие калеки! Но знай, что, если ты еще раз посмеешь прикоснуться ко мне, я пожалуюсь матери!

— Я не мог, — произнес он чуть не плача. — Я не хотел. Я не виноват.

— Чтоб они все провалились на тридцать локтей в землю, эти несчастные калеки, которые даже на Пасху не могут оставить в покое бедную девушку, — сказала Магнина и засопела, закусив губу.

Она с трудом надела туфли, подняла с полу книгу и скрылась в чердачном лазе. Вечер и весь следующий день она была больна.

Глава семнадцатая

Таким образом выяснилось, что Магнина, дочь хозяйки, не понимает, что такое духовная жизнь, вернее, не совсем правильно понимает, что это такое. Прославленные на весь мир книги она читала не для того, чтобы ее душа могла свободно парить в небесных сферах, которые немощный подопечный прихода считал высшей ступенью жизни, а лишь для того, чтобы умиротворять или, наоборот, возбуждать свое бесформенное и дурно пахнущее тело. Он прекрасно понимал, что она не виновата в том, что у нее такое тело, она не выбирала его, ее им наградили другие, в действительности это было чужое тело, от которого она с радостью освободилась бы, если б могла, поэтому он и не обижался на нее, но жизнь удручала его. Оказывается, и христианство и литература были чисто плотскими потребностями, удовлетворяемыми с помощью органов, расположенных ниже пояса. Как же мог он, тощий и хилый калека, быть в глазах этой толстухи истинным христианином и скальдом? Никогда в жизни еще она не презирала его так, как после этой Пасхи. Проходя по чердаку, она не упускала случая высказать свое презрение этому дохлому ублюдку, который валяется тут год за годом, притворяясь больным, и заставляет ни в чем не повинных людей из совсем чужого прихода в поте лица своего добывать ему пропитание, а других, порядочных, уважаемых и благородных людей, заставляет приносить ему еду да убирать за ним ночные горшки. Каждый благовоспитанный и уважающий себя христианин ставит таких тварей рядом с ворами, жуликами и мерзавцами, и слава Богу, что все они рано или поздно попадают в тюрьму.

Подобные высказывания юноше приходилось выслушивать в придачу к мучительным головным болям и страстному желанию освободиться от самого себя и своей неполноценности; она была очень жестока к нему, эта Магнина, которая выскочила из его постели в день святого Воскресения Господня с твердым решением никогда больше не читать ему своей книги. Иногда по ночам, когда он лежал без сна, дрожа от страха за свою жизнь, он спрашивал себя: «Да правда ли, что Бог создал людей и когда-нибудь спасет их?»

Нет, нелегко быть скальдом на берегу самого дальнего северного моря.

Однажды вечером, в сумерки, когда юношу особенно мучили боли, он вдруг услыхал возле своей постели шепот. Он не заметил, что кто-то вошел на чердак, и сильно испугался.

— Да не бойся, это я. Я принесла тебе кусочек сахару, за то дело, помнишь? Теперь с этим уже все в порядке.

— Ох, Яна, влетит тебе, что ты даешь мне так много сахару, — сказал он. — Да я и не заслужил этого.

— Ничего, — сказала она, — не влетит. Скоро весь сахар в доме будет в моих руках, тогда Магнине придется выпрашивать у меня каждый кусочек. Сегодня я получила от него письмо, скоро мы поженимся. Большое тебе спасибо за стихи, дай я тебя поцелую. Никогда в жизни я не слышала стихов лучше этих, мне не хотелось благодарить тебя, прежде чем я буду уверена, что у него действительно серьезные намерения. Но теперь я знаю, намерения у него серьезные, и я убеждена, что ты самый лучший поэт во всем приходе, и плевать мне, что другие считают тебя убогим, придурковатым калекой, все это ложь от начала до конца, раз ты умеешь писать такие стихи.