Свет мира

— Ведь книгу можно порвать, — объяснила она, — только я одна умею с ней обращаться. Кроме того, это особенная книга. Ты должен быть мне благодарен, что я хочу почитать тебе вслух мою собственную книгу.

— Конечно, Магнина, — сказал юноша, глубоко взволнованный. — Да благословит тебя Бог!

И она торжественно начала читать вступление к этому известному с давних времен замечательному произведению знаменитого христианина:

— «Я, Эберхард Юлиус, увидел впервые свет мира в году 1706 во время великого солнечного затмения, которое как раз тогда началось…»

При этих словах юношу охватило странное благоговейное чувство — так удивительно они напомнили ему начало Священного Писания. Было что-то таинственное и знаменательное, может быть, даже было божественное откровение, в том, что кто-то первый раз увидел свет мира в тот самый день, когда он погас и для Бога и для людей; у Бога, несомненно, было что-то на уме, если он подарил жизнь этому человеку… Только бы Магнина читала дальше и не захлопнула книгу сразу же после этого торжественного вступления, как она сделала когда-то.

Она продолжала читать.

И хотя эта книга была прежде всего христианской и в ней, как в Библии, было много божественного и в содержании и в стиле, Оулавюр быстро убедился, что она, кроме того, обладает такими качествами, которые никогда не встречаются, а если и встречаются, то очень редко, в божественных книгах, несмотря на то, что именно их больше всего жаждет душа. Они сразу же проявились в письме капитана Вольфганга к Эберхарду Юлиусу, в котором капитан просил этого благочестивого сына солнечного затмения разыскать его в Гамбурге, еще заметнее они стали, когда Эберхард начал поиски Вольфганга, и достигли высшей точки, когда рассказ перешел к нравоучительному описанию приключений отважного капитана, примерного и воздержанного лютеранина, в далеких благословенных кофием странах южного полушария. Короче говоря, Оулавюр Каурасон Льоусвикинг впервые в жизни окунулся в чарующую атмосферу романа. Прошло совсем немного времени, а он уже успел познакомиться со множеством молодых привлекательных представительниц прекрасного пола, которые, как известно, нигде не описываются так добросовестно, как в названном выше литературном жанре. Когда капитан Вольфганг, укрывшись в беседке на мысе Доброй Надежды, подсматривал за молодой прелестной танцовщицей, а потом через несколько минут уже оказался рядом с ней и между ними завязалась умная, свободная и откровенная беседа, неудивительно, что у мечтательного подопечного прихода, терпевшего во имя Иисуса Христа свои муки здесь, под скошенным потолком, на берегу самого дальнего северного моря, захватило дух. Это было удивительное переживание.

— «Вы говорите, что я вам нравлюсь, — говорила танцовщица, — а сами ни разу даже не поцеловали меня, хотя мы с вами здесь одни и опасаться нам некого».

После таких слов капитан Вольфганг осмелел и поцеловал ее, и она вознаградила его десятью или двенадцатью поцелуями. Прелестная танцовщица оказалась дочерью короля Явы. Ее привез сюда один шестидесятилетний наместник и держал здесь под надзором старухи. Старуха, не в пример наместнику, была честная и правдивая, она не могла не пожаловаться капитану Вольфгангу, как грешно и жестоко лишать этого бедного невинного ребенка общества мужчин.

Словно зачарованный слушал Оулавюр неестественно благоговейный, точно читающий рождественскую молитву, голос хозяйской дочки, и хотя горькие сетования на то, что грешно лишать этого бедного ребенка мужского общества, очевидно, были ему понятны не настолько, чтобы можно было говорить о полном сочувствии и симпатии с его стороны, все-таки он исполнился гнева и печали, услышав, какое обращение со стороны шестидесятилетнего старца приходится терпеть этой юной танцовщице, и вместе с тем ему страстно хотелось, чтобы ее окружали толпы учтивых, поэтически настроенных мужчин, которые не причиняли бы ей зла, а состязались в сочинении в ее честь стихов с замысловатыми кеннингами или даже настоящих духовных гимнов.

Восхищение Оулавюра благородной женской натурой, а также колдовской силой поэзии не уменьшилось и тогда, когда на следующий день прелестная танцовщица без всяких церемоний преподнесла капитану Вольфгангу кошелек, набитый золотом, в благодарность за его поцелуи. Что может быть в этом мире приятнее золотых монет, подаренных прекрасной девушкой в благодарность за несколько невинных поцелуев в беседке, и что могло сильнее разжечь фантазию юного скальда? Когда капитан Вольфганг спрятал монеты в карман, молодая девушка, восхищенная его скромностью, чуть не задушила его в своих объятиях и поклялась священным именем Иисуса Христа и своего бога Томми в безграничной любви к добропорядочному капитану. Но тут капитан несколько смутился, ибо, по его собственному признанию, «его пугала мысль влюбиться в язычницу». Как выйдет капитан из этого затруднительного положения? Но эти заботы испарились, словно роса на солнце: «Когда я начал задавать ей интимные вопросы, оказалось, что она сгорает от нетерпения перейти в христианскую веру».

На другой день Магнина снова явилась с книгой, не говоря ни слова, уселась на край постели больного и начала читать. Благословенная, волшебная книга! Чистая, искренняя преданность лютеранству была неотделима от поучительного и неподдельного отвращения к страшной распущенности, в которой погрязли дурные люди. Теперь в книге рассказывалось о благородном и в высшей степени занимательном приключении Вольфганга с дочерью наместника Испании. Эту девушку звали донна Саломея, ей было семнадцать или восемнадцать лет. Правда, это приключение не было столь привлекательно, как предыдущее, в беседке на мысе Доброй Надежды, но оно было, если только это возможно, более назидательным, более благочестивым и более серьезным, о чем свидетельствует то, что Вольфганг честно взял донну Саломею в супруги и брак их был безупречным и незапятнанным, несмотря на сильное тяготение донны Саломеи к католической вере. К сожалению, донна Саломея тихо и мирно скончалась от родов через девять месяцев после свадьбы. И хотя потеря была тяжела, у капитана Вольфганга все же осталось одно утешение в жизни, и заключалось оно в том, что за несколько недель перед смертью донна Саломея «имела с пастором беседу религиозного содержания, из которой явствовало, что лютеранское учение пустило глубокие корни в ее сердце».

Глава пятнадцатая

То, чего раньше не случалось почти никогда, теперь стало обычным: каждое утро юноша просыпался в радостном ожидании нового дня. Он с нетерпением ждал, пока все разойдутся по своим делам. Когда наконец все уходили, Магнина являлась на чердак, вытаскивала из-под фартука книгу, усаживалась к нему на постель и без всяких предисловий начинала читать. Кончив чтение, она уходила, не сказав ни слова. Иногда, если ей чудилось, что внизу кто-то ходит, она переставала читать и выглядывала в лаз, но тревога обычно оказывалась ложной. Во время чтения Магнина никогда не смотрела на юношу. Она все читала одинаково ровным голосом, точно молитву, независимо от того, шла ли речь о распущенности Лемели или о добродетелях Конкордии, — на нее все производило одинаково благоговейное и необъяснимое впечатление. Часто ему казалось, что Магнина читает исключительно для себя, она никогда не спрашивала, как ему нравится книга, казалось, девушка всегда не в духе, и он часто пытался понять, чем же он не угодил ей. Словно какая-то враждебная сила заставляла ее читать ему вслух против собственного желания. Прежде Магнина иногда беседовала с ним, но с тех пор как начала читать ему книгу, совсем перестала с ним разговаривать. За чтением она теряла всякое представление о времени. Внизу кто-то приходил, работницы возвращались из хлева, а она даже забывала приготовить обед. Оборвав чтение на полуслове, она прятала книгу под фартук и убегала. Кто бы мог подумать, что эта толстуха умеет так быстро бегать!

Жил человек по имени Левен, это был весьма почтенный господин. Его женой была Конкордия Добрая, которую знали все, от мала до велика, ибо она была не только красива, но обладала к тому же всеми добродетелями, какие украшают женщину, память о ней не умрет, пока не погибнет мир. Их спутником по морскому путешествию оказался достойнейший молодой человек по имени Альберт Юлиус. Возле Фельсенбургских островов они потерпели кораблекрушение. Четвертым спасшимся был негодяй Лемели, при первом же удобном случае он не замедлил убрать с дороги замечательного, порядочного человека Левена, надеясь добиться со временем благосклонности Конкордии. Но спустя несколько дней после убийства Левена Лемели постигло несчастье — он напоролся на клинок, который держал в руках достойнейший молодой человек Альберт Юлиус. Перед смертью Лемели успел, однако, исповедоваться в грехах перед вдовой Конкордией и Альбертом Юлиусом, и в перечне его грехов было мало преступлений менее значительных, чем насилие, кровосмешение и детоубийство. Дойдя до места, где рассказывалось о том, как Лемели сжег в тигле двоих своих внебрачных детей, Магнина вдруг остановилась. Она опустила книгу на колени и с растерянным видом уставилась прямо перед собой. Оулавюр Каурасон тоже был растерян. Он понимал, что сердце Магнины потрясено распущенностью, царящей в мире, и ему захотелось как-то утешить ее, сказать, чтобы она не принимала все так близко к сердцу.