Свет мира

— Птицы чудные, — сказал он.

— Да, но все-таки не такие чудные, как ты думаешь.

Они уселись на берегу реки под стогом сена, опьяненные летним благоуханием земли, он хотел поцеловать ее, но она отвернулась.

— Нужно, — сказал он.

— Нет, — сказала девушка, — не нужно.

Потом они поцеловались. А вечер все длился.

— Ты совсем не разговариваешь со мной, — сказала она через некоторое время. — Почему ты ничего не говоришь?

— Ты запретила мне говорить, — сказал он.

— Все-таки мне больше хочется, чтобы ты говорил мне то, что я могу понять, чем столько целовал меня, — сказала она. — Я не могу так много целоваться. Боже милостивый, если бы мой дядя знал об этом.

— А ты поймешь, если я скажу, что люблю тебя…

— Пожалуйста, оставь меня в покое.

«Ну-у-жно! Ну-у-жно!» — кричала птица все больше растягивая «у».

— Нет, — сказала девушка, — не нужно.

Любовь — как это просто и понятно, однако природа сделала женщину чрезвычайно сдержанной по отношению к своему первому возлюбленному. Хотя, может быть, по-настоящему женщина любит только своего первого мужчину. Во всяком случае, его она любит, несмотря на боль, в этом есть нечто общее с родами; она любит его в ущерб самой себе, это жертва. Тому, кто придет потом, достанется ее радость, но не ее жертва, и скорее всего она будет любить самое себя больше, чем его. Многие пытались завоевать ее, но лишь одному она могла быть дана, одному на всю жизнь, сколько бы их ни пришло потом. Те, кто пришел потом, что это было? Случай, прихоть, потребность?

Первый, он не был твоей прихотью, еще меньше твоей потребностью, как все остальные, он был самой Песнью Песней. Твоя любовь — это боль, твоя любовь в кровавых одеждах, твоя любовь — глубочайшее унижение твоего тела, жертва твоей совести, самый гордый дар твоей души. Ты уже не та, какой была минуту назад, и никогда уже не будешь прежней.

— О мой дядя, — сказала она.

Она плакала и тихонько стонала, а потом отвернулась от него и спрятала лицо в складках рукава, она не двигалась, лишь вздрагивала изредка от рыданий, словно море, затихающее после волнения. Он сидел рядом с ней, и пытался утешить ее, и говорил красивые слова, ведь чем красивее слова, тем глуше совесть. По дороге к пароходу она прижалась к нему и опиралась на него, точно совсем не могла идти без его помощи.

— Я только одно могу подарить тебе в знак своей любви, — сказал он. — В тот день, когда ты больше не захочешь меня видеть, я исчезну для тебя навсегда.

— До этого не дойдет, — сказала она. — Через один день и одну ночь я покину тебя, и мы никогда больше не увидимся.

Вместо того чтобы отпустить его, она обхватила его еще крепче, словно хотела удержать его на всю жизнь, она прижалась к нему, и так, бок о бок, они шли через этот чужой город светлой летней ночью, она не замечала людей, которые смотрели на них, этих людей не существовало.

На следующую ночь она пришла к нему в каюту и осталась у него до утра. Утром она сказала:

— Я рада, что покину тебя сегодня. Если бы мы дольше были вместе, мне было бы труднее расстаться с тобой.

— Можно, я буду думать о тебе? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— Всегда? — спросил он.

— Только не ночью, — попросила она. — А когда светит солнце. Думай обо мне, когда светит солнце.

В то же утро пароход бросил якорь в пустынном заливе возле маленького торгового местечка, и с берега к пароходу поплыла лодка. В лодке сидел высокий, почтенного вида мужчина, с седыми усами, в черном пальто и с тростью с серебряным набалдашником. Он проворно поднялся на борт, обнял свою племянницу, взял ее чемодан и помог ей спуститься в лодку. Она сидела рядом с ним на корме серьезная и молчаливая, и утренний ветер играл ее длинными волосами. Гребцы взялись за весла.

Когда она уехала, скальд обнаружил, что она забыла у него свое зеркальце. Это было маленькое круглое зеркальце, какие обычно носят в кармане или в сумке. Оно стоило всего несколько эйриров, но зато в нем отражался самый прекрасный облик, какой только смертный человек мог видеть в своей жизни. Об этом скальд писал целый день.

Глава двадцать третья

Оулавюр Каурасон всегда был сдержанным человеком и не вмешивался в чужие дела. Случалось, что и к своим собственным делам он относился как посторонний. Вернувшись домой из столицы, он редко сидел дома в Малом Бервике. По целым дням его вообще не было видно, он скрывался в ложбинах и ущельях, на плоскогорье или бродил около ледника. Если с ним заговаривали, он отвечал невнятно, он жил среди людей, но они больше не понимали его. Прибыл новый учитель. В приходском совете обсуждали, может ли Оулавюр Каурасон лечить собак, но Тоурдур из Хордна наотрез отказался доверить ему свою собаку, ибо скальд так и не сочинил стихотворение о его теще. Тоурдур сказал, что никакой он не скальд, а просто убогий малый, и единственное, на что он годен, это помогать учителю обучать новичков христианству и арифметике. Пастор сказал, что самым большим несчастьем, какое свалилось на их приход, было то, что они отправили этого парня в столицу, потому что он, побывав в руках властей, так изменился, что теперь не годен ни обучать христианству, ни лечить собак.

Случалось, скальд отправлялся еще до рассвета через Кальдурское плоскогорье в Кальдсвик. Когда поинтересовались, что он там делает, оказалось, что он отправляет по почте письма. Выяснили также, что все его письма адресованы одному и тому же лицу, на конвертах было обозначено женское имя, адресат жил в пасторской усадьбе в дальней округе. Даже осенью, в самую ненадежную погоду, скальд иногда выходил на дорогу встречать почтальона. Говорили, что однажды он получил письмо.

В начале зимы стало известно, что скальд Реймар Вагнссон всю зиму будет работать почтальоном в другой округе. Узнав об этой новости, Оулавюр Каурасон тут же отправился в город. Он нашел своего бывшего провожатого и собрата по ремеслу в кальдсвикской лавке, где тот с несколькими покупателями, стоявшими возле прилавка, обсуждал тонкости поэзии и практическую жизненную философию. Реймар сердечно приветствовал своего друга и предложил ему прогуляться, они не встречались с позапрошлого года, когда однажды зимним утром ехали вместе с Адальфьорда.

— Благодарю тебя за то, что ты отвязал меня тогда от лошади, — сказал скальд.

— Не стоит говорить о таких пустяках, — сказал скальд Реймар. — Будем надеяться, что ни с кем не случится такого несчастья, чтобы он был не в состоянии даже отвязать приятеля. А теперь расскажи мне о себе что-нибудь интересное.

— Обо мне можно сказать только одно, хотя многие считают, что об этом и вообще говорить не стоит, — сказал Оулавюр Каурасон с той отсутствующей улыбкой, которая понемногу вошла у него в привычку. — А как ты считаешь, я не знаю. Но все-таки ты скальд и поэтому должен понять меня. Я видел Красоту.