Свет мира

— Пусть ваша подруга привезет ее вам в золотой колеснице. Не мое это дело. Я ведь не умею улыбаться так, как она.

Вечером братья поднялись на чердак и ели у него на глазах. Они громко чавкали и причмокивали даже после того, как все было съедено.

— Ну, что же мы сделаем с этим мерзким болтуном и богохульником? Какого черта мы терпим его в своем доме? — спросил старший брат.

— По-моему, лучше всего бросить этого голубчика в темный хлев, — ласково предложил младший брат.

Три дня никто не обращался к юноше иначе, чем в третьем лице и с презрением: «Странно, почему люди, которых здесь бьют, истязают и мучают, не уйдут туда, где с ними будут обращаться получше? Уму непостижимо, как может человек, выросший в порядочном христианском доме, не знать, что такое стыд? Видно уж, эти убогие так устроены, что обязательно сочинят в стихах хулу на своих благодетелей, и ведь им мало того, что они сочиняют заведомую чушь, им непременно надо подпустить туда еще похабщины и богохульства». Юношу, совсем перестали кормить ужином, надеясь таким способом научить его писать стихи, какие подобает писать добрым христианам; все отвернулись от него, словно от прокаженного, по вечерам его оставляли на чердаке одного, без света, чтобы он испытал на своей шкуре, что значит лежать в глубокой темноте, и понял, до какой степени он испорчен. Он лежал в темноте одинокий и беспомощный, терзаемый голодом и головной болью, и дрожал от страха.

Как-то вечером на чердак поднимается старший брат Наси, разжигает лампу, шарит у себя под подушкой, достает бритву и начинает ее точить. Бритва свистит, и панический ужас охватывает юношу, он готов к самому худшему. Правда, на этот раз брат Наси не собирался никого резать, он просто хотел побриться. Но для юноши это было слабым утешением, он знал по опыту, что у обоих братьев бритье обычно сопровождалось такой бранью, что казалось, будто здесь режут скот или кого-то убивают. Когда братья брились поблизости от юноши, он никогда не чувствовал себя в безопасности. Но вот Наси положил в футляр свое страшное оружие, и у юноши отлегло от сердца. Он молил Бога, чтобы, покончив с бритьем, Наси тут же ушел, он старался сделаться как можно незаметнее, он натянул на голову одеяло и притворился, что спит. Кроме них, на чердаке никого не было. Однако Наси и не думал уходить, он прихорашивался перед зеркалом, корчил страшные рожи и все время вполголоса чертыхался. Вот наконец он поставил зеркало на полку. Но не ушел. Он поглядывал в тот угол, где лежал подопечный прихода, покашливал и плевался, словно желая привлечь его внимание. Потом он направился к его постели. Оулавюр сквозь одеяло по запаху чувствовал, где находится Наси. Вот брат подошел вплотную к его постели. Вот он наклонился, чтобы увидеть его лицо. Страшная рука опустилась на плечо Оулавюра, и Оулавюр дико закричал, не сомневаясь, что в другой руке Наси держит нож.

— Чего блажишь? — спросил старший брат. — Заткнись!

— Милый Наси, — дрожа от страха и рыдая, молил юноша, — не убивай меня! Не трогай меня, ведь я болен! Прошу тебя, во имя Иисуса!

— Черта с два ты болен! Лежать да сочинять похабщину с богохульством ты не болен.

— Больше я никогда этого не сделаю, милый Наси, — сказал скальд. — Просто мне бывает не так больно, когда я думаю о стихах.

— Мне-то что, не я ведь плачу за тебя, а приход. И я никогда тебя не бил. Может, ты посмеешь утверждать, что я хоть раз ударил тебя?

— Нет, Бог свидетель, Наси, ты ни разу не ударил меня!

— Во всяком случае, сильно — никогда.

— Никогда.

— Или так, чтобы ты от этого заболел.

— Клянусь Богом, Наси, ты никогда не бил меня!

— Ну, а тогда почему ты не заткнешь свою чертову глотку? Зачем ты клевещешь на нас в своих стихах, срамишь нас перед всем приходом и врешь, будто здесь плохо с тобой обращаются? Это мы-то? Да ведь ни одному человеку в приходе не живется так хорошо, как тебе!

— Хочешь, я сочиню хвалебное стихотворение в твою честь, Наси? — спросил юноша.

— Тьфу ты, черт! — выругался Наси. — Ну что, разве ты не рифмоплет?

— Да, конечно, — согласился скальд, — но когда человек болен и телом и душой, он поневоле становится поэтом, с этим ничего не поделать.

— Ты такой же, как все эти мерзавцы!

Разговор оборвался, вдруг Наси спросил, к величайшему удивлению Оулавюра:

— Скажи, слышал ли ты когда-нибудь более похабное стихотворение, чем это:

Юноша сразу узнал отрывок из «Рим о Нуме» Сигурдура Брейдфьорда, но он не осмелился сказать этого Наси, так как понимал, что тот почему-то настроен против стихотворения.

— Чего молчишь, язык у тебя отняли, что ли? Дождешься у меня, примусь я за тебя всерьез. Отвечай сейчас же, хорошие это стихи или плохие, а не то я тебе покажу, где раки зимуют!

— Хорошие, — прошептал юноша дрожащим голосом.

— К черту! Я не позволю издеваться надо мной в моем собственном доме! Как ты смеешь называть хорошими стихами эту непристойную брехню о порядочной девушке, тебе и имени-то ее знать незачем. Да ведь их написал этот развратник и проходимец Юст, которому все равно не видать этого хутора, как своих ушей!

Оулавюр сказал:

— Нет, это стихи покойного Сигурдура Брейдфьорда, они напечатаны у меня в «Римах о Нуме».

На минуту старший брат перестал даже браниться. Это известие произвело на него такое впечатление, что его лицо мигом утратило всякое выражение. Наконец он произнес нетвердым голосом:

— Врешь!

— Ей-богу, правда, — сказал юноша.

— Ну и ну! Такого мошенника и мерзавца я еще не видывал, и это мой родной брат! Крадет стихи у покойника, который давным-давно лежит в могиле, чтобы заманить ее в свои сети. Она обещала переспать с тем из нас, кто первый напишет о ней стихотворение. Но между нами, братьями, есть разница, я — честный человек, а он — вор, ведь если украсть у покойника стихи не считается воровством, то я уж и не знаю, что же тогда воровство! Это не просто воровство, это мародерство! Ну и болван же я, как это я сам не сообразил, что стихи можно списать!

Проклиная себя за глупость, старший брат сунул руку в карман и достал плитку жевательного табака. Откусив большой кусок, он протянул табак Оулавюру Каурасону.

— Откуси и ты, — сказал он, и юноша не посмел отказаться.

— Послушай, — прошептал Наси с полным ртом, наклоняясь над больным, — не приходилось ли тебе сочинять письмо в стихах с просьбой руки и сердца девушки?

Оулавюр так разволновался, что ответил что-то невнятное.

— Да нет, где тебе, — сказал старший брат, — ты же все равно что неживой, как все калеки. Но даже если в человеке жизнь бьет, ключом, вот как во мне, все равно ему чертовски трудно сочинить девчонке письмо в стихах. Хоть она и пообещает переспать с ним за это. Придумать рифму — это, если хочешь знать, самое трудное в поэзии. Тут уж покой теряешь начисто. Проснешься утром, и думаешь, думаешь весь день, и ночью валяешься без сна. Лучше злейшему врагу заплатить двадцать пять эйриров, чем самому ломать голову над этими стихами.

— Если хочешь, я с удовольствием напишу ей стихотворение от твоего имени, Наси, — предложил скальд. — Это не будет тебе стоить ни гроша. Я перед тобой в долгу, ты был всегда так добр ко мне.

— Нет, я заплачу тебе, — заявил Наси. — Я честный человек. Я не мародер какой-нибудь. Во всяком случае, я прикажу Магнине, чтобы с завтрашнего дня тебе давали есть, как всем. Но если ты сочинишь мне похабщину, я тебя убью. Не забудь упомянуть в песне ее имя и мое тоже, так и напиши: Иоунас Бьярнасон — владелец стада овец и рыболовного бота с хутора Подножье, чтобы она видела, что я сочинил это стихотворение специально для нее, а не спер его у покойника, лежащего в могиле, как братец Юст. Ясно?