Возвращенный рай

— Это был он, — сказала девушка, — возлюбленный матери. Это все неправда, что она наговорила обо мне, будто он спаивал меня. Если бы меня даже связали и закрыли нос, я не проглотила бы ни капли водки. Другое дело, что, когда тебя запирают в одной комнате с пьяным мужчиной, как делала мама, когда злилась на него, это все равно, что остаться взаперти с маленьким ребенком: смотришь в оба, чтобы он беды не натворил, пытаешься занять и успокоить его, отдаешь первую попавшуюся игрушку, чтобы только он не плакал. А лютеранин ли он был или еще кто-нибудь, я его не спрашивала. Даже ни разу не спросила, кто такие иезуиты.

— А могу я поинтересоваться — откуда вы с матерью родом?

— Нашел кого спрашивать! Ты спроси лучше мать, — сказала она, — или же Роунки — он был духовником моей бабушки в Исландии, когда старуха обратилась в новую веру и уехала сюда с мормонами. Попроси, пусть мать расскажет, как приехала сюда. Она была тогда совсем молоденькой. Это было задолго до того, как провели железную дорогу. В один прекрасный день появился Роунки в своем фраке, он гнался за ними все время до самого божьего царства, все хотел убедить их вернуться. На холме здесь он построил маленькую неказистую церквушку, в которой едва мог поместиться осел, и водрузил на ней крест. Но он опоздал: мама обручилась с иезуитом. Тогда он принял новую веру и стал присматривать за епископскими овцами. Он, может быть, неплохой человек — это ведь он раздобыл нам швейную машину, чтобы мы могли зарабатывать на пропитание. Правда, теперь мы ее продали — после того, как у меня родился ребенок, никто из мормонов не желает шить у нас. Мы не решаемся показаться на люди, боимся даже сходить в лавку. Правда, и денег у нас нет, чтобы делать покупки, так что теперь он собирает остатки еды в доме епископа и приносит нам по ночам. Ну разве он мужчина! И мать правильно говорит, что лучше нам утопиться в Соленом болоте, чем принять к себе Роунки!

Глава двадцать третья. Пачка иголок вручена

Просидев в Дании целую зиму, написав книгу и напечатав ее на исландском языке, епископ Тьоудрекур вот уже два года разъезжает по Исландии, обращает людей в свою веру. Он старается держаться тех мест, где не побывали еще мормоны, и проповедует свое учение; его не очень слушают, но и не избивают. Книга его, как утверждает этот апостол, — единственное религиозное писание, распространяемое среди населения Исландии с особого разрешения самого датского короля вопреки особому противодействию исландцев, в особенности окружных судей. Кроме того, это единственная книга, написанная исландцем на родном языке, притом не все религиозные представления в ней заимствованы у датского короля. Проповедник заявлял, что охотно подставит себя под удары нищих рабов датского короля в Исландии — их побои, в конце концов, не более чувствительны, чем те удары, какими оглушают при улове треску убогие иждивенцы прихода в Лойнганесе. Кристиана Вильхельмссона этот епископ объявил в печати единственным человеком во всем государстве, который считает посланца пророка Джозефа равноправным со всеми религиозными проповедниками и посему заслуживает безграничного уважения. Вдобавок ко всему король приходится земляком духовному отцу датчан, самому Лютеру. В прежние годы исландцы избивали мормона часто и повсюду, но безрезультатно. Под конец им это надоело. «Всюду, где ни появлялся епископ Тьоудрекур со своей миссией, он завоевывал личную симпатию и уважение», — писала еженедельная газета «Тьоудольф». Среди мормонов существует закон, вложенный богом в уста пророка: согласно этому закону, миссионеры, отправляющиеся ратовать за свою веру, не должны брать с собой туго набитый кошелек с деньгами, но обязаны трудом своим добывать себе пропитание. И епископ Тьоудрекур два лета батрачил на севере и был один сезон рыбаком на востоке, а другой — на западе.

Когда стало подходить к концу лето второго года пребывания епископа Тьоудрекура в Исландии, он вспомнил, что до отъезда из страны ему следует выполнить поручение — передать пачку иголок женщине на юге, в Стейнлиде, как он обещал одному человеку в Копенгагене два с половиной года назад. Вышло так, что перед самым сбором овец с летних пастбищ, когда он возвращался с востока, путь его лежал через этот край. У епископа Тьоудрекура ничего не было с собой, кроме шляпы, обернутой, на американский манер, в непромокаемую бумагу, да узелка с сорочкой, хлебом и пачкой леденцов для ребятишек; все его книги давно разошлись. Сапоги у него по-прежнему были чистые и новенькие. Проходя по горным тропинкам, по изуродованным лавой дорогам, по песчаной и болотной местности, пересекая ручейки и речушки, он всегда снимал сапоги, связывал их ремнем, перебрасывал через плечо и шагал босой. Это повышало уважение к нему в Исландии.

Была та летняя пора, когда сено с выгонов давно уже убрано, скосили его и на дальних полях, а теперь шел покос на трясине и болотах. Придя в Стейнлид, епископ Тьоудрекур спросил дорогу на Лид. На него смотрели с удивлением — люди вовсе и не знали такого хутора. Кто-то догадался: не имеет ли он в виду тот запущенный выгон с кочками да выбоинами, где время от времени останавливается Бьёрн из Лейрура, когда перегоняет скотину и лошадей.

Наконец епископ подошел к тому месту, где большая дорога, сворачивая, проходила мимо заброшенного хутора. Вдоль дороги тянулась каменная стена, местами совсем развалившаяся. Знаменитая изгородь, некогда замыкавшая выгон, пришла в полнейший упадок, а кое-где, видно, еще и нарочно были вынуты камни, чтобы скотине было свободнее проходить. На выгоне ничего не росло, кроме болотной травы. Часть земли была почти голой; выбоины стали уже выравниваться. И все же здесь было много животных — овец, коров и лошадей, — они доедали последние остатки травы. Груда камней, нападавших с гор, сделала выгон непригодным для хозяйства. Хутор был разрушен, дом тоже полностью пришел в упадок, крыша сорвана, все деревянные части растащены, торфяные стены осели и поросли щавелем. Из зарослей щавеля вспорхнули два реполова и улетели. Хотя епископ еще не обедал, он уселся на камень, служивший крылечком, и стал ковырять в зубах стебельком. Здесь среди руин и развалин царила тишина и запустение.

— Должно быть, беда постигла этот хутор, — сказал епископ, обращаясь к прохожему, неожиданное появление которого вывело Тьоудрекура из раздумья. — Я видел, как тут взлетели два реполова. А где же люди?

От прохожих он узнал, что обитатели этого хутора давно разбрелись кто куда: сам крестьянин поддался на удочку мормонской ереси, если верить тому, что говорят; хутор прибрал к рукам поверенный из Лейрура. Судачат, будто он наградил дочку крестьянина ребенком, хотя никогда в этом не признавался. Никто из прохожих не мог толком сказать, что же сталось с обитателями хутора. Их взял на иждивение приход, заметил какой-то мужчина, другой добавил, что они подались куда-то в горную долину, а третий вспомнил, что, кажется, кое-кто из них живет на берегу.

— Сено отяжелело от дождя, — сказал епископ, когда он наконец увидел девушку, сгребающую сено.

Он нашел ее на равнине, луг вдавался острым языком в песчаник, и сюда доносился никогда не утихающий прибой с южного побережья. Это был берег одной из рек, берущей начало в Стейнлиде. Здесь она становилась спокойной и широкой, хотя не такой прозрачной.

Девушка сдвинула со лба влажную косынку и подняла вверх голову. Он подошел и, здороваясь, протянул ей руку.

Она смотрела на него без всякого выражения, казалось, в ней ничто не дрогнуло.

— Мне сказали, что ты, должно быть, та девушка, — обратился к ней епископ.

— Да, — прошептала она. — Я та девушка.

— Не помню, должен ли я передавать тебе привет или нет. Так много с той поры воды утекло. Во всяком случае, привет тебе.

— От матери? — спросила девушка, слегка оживившись.

— От старика Стейнара, не помню уж, как его по батюшке. Стейнара из Лида в Стейнлиде, если такой тебе известен, — сказал девушке незнакомец.