Свидание в Брюгге

— В сущности, мы были еще сосунки, и, по правде говоря, вид убитого немца — убитого в рождественскую ночь! — привел нас в замешательство.

— Да, отвратительная история. И ведь Шарли подавал рапорт, когда он узнал, что Ван Вельде все равно наградили, он побежал к Бло де Рени и чуть ли не за грудки того взял. Причем орал так, что стены дрожали. Ван Вельде, мол, в шею надо гнать, а не медаль ему вешать. Он трус и подонок и стрелял просто потому, что остервенел и не мог уже остановиться. Все говорят, и правильно говорят, что нечего было убивать, живым можно было доставить немца, живым!

Робер представил себе, как немец, подняв руки вверх, с надеждой смотрит на Ван Вельде, а тот, весь позеленев, наводит на него автоматический пистолет и стреляет в упор — и расстреливает все, до последнего, патроны, а дьявольский пистолет прыгает в руке, которая его сжимает.

Он представил, как рассвирепел Шарли, когда понял, что произошло; увидел Бло де Рени, умного и невозмутимого, и этот его жест: когда Бло бывал чем-то озабочен, он легонько массировал свои холеные руки.

— Ну и что дальше?

— Ну, а Бло отвечает Шарли: «Да, Шарли, вы правы. Ван Вельде убил немца, обезумев от страха. Я знаю это не хуже вас. Да, он испугался. И не мог уже владеть собой. Оружие мне знакомо. Это мой собственный пистолет. Ван Вельде не хватило хладнокровия, и он не смог отпустить спусковой крючок. Или не сумел. Правда, я объяснял ему, как обращаться с оружием. Он должен был выпустить пяток пуль за один раз. А он вытряхнул подряд все двадцать. В немце застряло всего пять. Значит, до какой же степени Ван Вельде потерял голову. И, по-моему, вы правы». Я буквально привожу слова капитана Бло. Шарли отлично все запомнил и до сих пор не может спать спокойно. Он запомнил также, как Бло сказал, вполне отчетливо и ясно: «Другого объяснения и быть не может. Вы абсолютно правы. Ван Вельде убил, ошалев от страха. Страх лишил его рассудка и толкнул на подлость».

Вот и все. Понадобилось целых семнадцать лет, чтобы слетела с этой истории мишура и выступила ее неприглядная банальная суть.

— Вы не боитесь, что замерзнете? — сказала Жюльетта, вынырнув вдруг у потайной двери. — Ну-ка пошли скорее.

Санлек умолк, и они пустились в путь. Они продолжали бродить по городу, минуя одну улицу за другой, любуясь белоснежным убранством; город ширился, дома, покрытые патиной веков, раздвигались, они знавали времена счастливой торговли и были славны осевшими на них летами.

— Здесь лучше всего слушать перезвон колоколов, — сказал Санлек. Он взглянул на часы: — Постойте-ка!

Санлек козырьком поднес к глазам свою костлявую прямоугольную ладонь и стал что-то высматривать на колокольне. Над городом все так же кружили дикие гуси. Ничего нового. Санлек хмуро сдвинул брови, еще раз взглянул на часы и комично дернул носом, всем своим видом выражая ужасное разочарование. Робер улыбнулся, — педантичный Санлек не мог не быть удручен. Ведь он никогда не сомневался в безупречной точности своих часов!

Жюльетта подошла к Роберу. Еще несколько прохожих остановились и стали глазеть на колокольню.

— Что случилось, — озадаченно сказал Санлек, — неужели мой друг звонарь Эжен Утен опаздывает? Возможно ли это!

Робер вспомнил сказку Эдгара По Черт на колокольне, в которой рассказывается, как некий злой гений привел в негодность башенные часы в одном голландском городке, а заодно испортил жизнь и людям. У дверей аккуратного домика с красной маковкой стоял разносчик продуктов и с упоением дул в рожок. Ему вторили гуси в небе. Вдоль домов, прятавшихся под огромными платанами, лежали затейливые тени: луч солнца, скользнув по чешуе крыш, по резным конькам, по стрельчатым окнам с каменными переплетами, вывел на земле, — где зеленой и голубой, а где белой, — замысловатый кружевной узор. В отблесках снега красный цвет домов играл необычными оттенками, напоминая то бронзу сухих опавших листьев, то запотевшую, потухшую медь, яркие краски кордовской кожи сменялись приглушенными серыми тонами, а те переходили в белые, будто взятые от шампиньонов, и неожиданно вспыхивали желтизной африканских песков.

Ударили в колокола.

Санлек облегченно вздохнул и заложил у шапки уши, чтобы лучше слышать игру своего друга Эжена Утена, потомка брюжских звонарей. Он отбивал рукой такт. Звуки падали сверху светло-бронзовыми хлопьями, пронзенными бледно-золотыми солнечными лучами, и рождалась грустная и светлая мелодия.

— Бетховен? — изумленно сказала Жюльетта.

Ей и в голову не приходило, что игра на «небесном инструменте» может быть столь виртуозна, столь чарующа.

— Сонатина до-мажор, начало, — уточнил Санлек.

Целый рой воспоминаний, связанных с Санлеком, закружился вокруг Робера; Робер увидел его сидящим у радио: Санлек ненавидел джаз и обожал классику, он мог часами слушать классическую музыку, пользуясь длинными передышками, которыми располагали северные части французской армии. Санлек любил петь, но пел фальшиво, зато прекрасно понимал музыку, как Клокло у Марселя Ашара.

И Робер сказал ему, как говаривал раньше:

— Ты чувствуешь музыку, но когда поешь — фальшивишь.

Будто и не прошло никаких семнадцати лет, и будто они в шинелях и находятся, может быть, даже в Валансьенне, в целом и невредимом Валансьенне…

— И ты помнишь! — воскликнул Санлек и тихонько рассмеялся.

Музыкальная фраза заканчивалась ликующими аккордами, и только временами из-за веселья проступала грусть. А звуки неслись во все концы Фландрии; коснувшись Марьякерке, они устремились к дому Энсора, чуть не спугнув его сирен, и умолкли наконец, поглощенные гневливым морем Остенде. Брюжский звонарь радостно возвестил наступление смерти, смерти неизбежной и не слишком опечалившей, роковой смерти, которую должны были победить живущие.

— А мне колокольный звон всегда казался таким печальным, — сказала Жюльетта.

— Рождество — праздник радости, — сказал Санлек.

Глава IV

Через несколько минут Робер, Санлек и Жюльетта стояли уже на площади Маркт. Над торговыми рядами торжественно возвышалась колокольня, которая теперь хранила свое каменное молчание, лишь изредка вздрагивая и тем нарушая недвижность декабрьского воздуха. Отсюда открывался весь город, с его трамваями и автобусами, его подтаявшим снегом, его озабоченной толпой. Посреди площади, опоясанной современными лавками и магазинами, высились две статуи — Жана Брейделя и Петера Конинка, героев Битвы Золотых шпор.

Рядом красовалась высоченная елка, привезенная из Финляндии, согласно обычаю, заведенному в бельгийских городах их верными традиции бургомистрами. У главного почтамта этого города, который будто выставлял напоказ свои фасады, жизнь била ключом. Витрины фламандских книжных магазинов предлагали книги на любой вкус, но названия их оставались загадкой для француза Робера Друэна. Перед торговцем дичью лежало шесть потрошеных кабанов в шкуре. Мясные и кондитерские лавки ломились от изобилия съестных припасов? В пивных, украшенных гербами, надрывались радиолы, восславляя фламандского льва.

У Жюльетты были свои дела, и она покинула мужчин. Договорились встретиться у Санлека. Друзья миновали Бург с его восхитительными темно-золотыми фасадами, тот самый Бург, где покоится Сен-Сан, и уткнулись в Твижнстрат; перед домом, в который Робер заходил прошлый раз, они остановились. Дом Санлека, возвышавшийся на одной из тихих улочек, отличался продуманной строгостью. Санлек обосновался тут после войны, в тысяча девятьсот сорок шестом году, когда он решил переехать из французской Фландрии в бельгийскую; коммерческое предприятие Санлека извещало о себе вывеской допотопного вида, но с подновленными золотыми буквами: