Свидание в Брюгге

— Это здание госпиталя Святого Иоанна.

— Муж Сюзи, наверное, здесь находился, — сказал Робер.

Он растолковал Санлеку, в чем дело.

— Ну нет, если так — то вряд ли. Его должны были доставить в главное здание, в центре города, по соседству с Мемлингом. При несчастных случаях обычно отвозят туда. А ты что, хорошо его знаешь?

— Да. Ты, между прочим, тоже. Потом как-нибудь объясню.

В присутствии Жюльетты, хотя утренняя прогулка вроде бы и умиротворила ее, Робер все-таки побоялся заводить разговор на опасную тему.

— Мосье Санлек, скажите, пожалуйста, почему ваш город называют «мертвый Брюгге», не справедливее ли будет величать его «увечным Брюгге», раз в нем так много больниц.

— Брюгге полон жизни. Разве вы не видите?

Солнце вбирало в себя лежащую перед ними улицу, и они двигались ему навстречу. Словно гигантское яблоко, оно выкатилось из сумеречного утра и, отряхивая с себя последние паутинки тумана, поднималось далеко за домами, за равниной, над четко вырисованными, будто тушью, деревьями. Улица Ж. Себрехта неожиданно выводила на Минневатер.

Пруд не весь замерз, со стороны Гента он соединялся с каналами, опоясывающими Старый Брюгге. Но трава, камыши и другая болотная растительность покрылись ледяной коркой. Над горбатым мостом возвышалась старинная башня — остаток крепостной стены, увенчанной остроконечной башенкой, — словно одинокая ладья на шахматной доске.

— Королева, — уточнил Санлек. — А это озеро Любви.

Озеро Любви отделяли от Королевы шлюзы. Вода здесь не поддавалась льду, она пела, когда ее выпускали на свободу, и лебеди, гордые и стройные, скользили по водной глади, изумрудно-зеленой от сверкавшего вокруг снега.

— Как здесь хорошо, Робер, дорогой. Мне так это было нужно!

Они перешли по мосту на другую сторону и через площадь Винограда — засеянный травой участок земли, — сейчас на нем лежали белые заплаты снега, — проследовали к мосту монастыря бегинок. Они сразу узнали его, потому что не однажды видели в кино и на афишах: эти три арки и непременные лебеди — некоторые спрятались в своих домиках на берегу, — средневековые постройки, ничуть не тронутые временем. Было безоблачно, тихо, и у них вдруг захватило дух: будто их отбросило на несколько веков назад и они очутились в средневековье. Мимо, сверкая эмалью, проехал велосипед; седок, человек в черной фуражке, почти уткнувшись носом в руль, вез на спине большущую деревянную лошадь, белую, в яблоках.

— Доброе утро, мосье Санлек! Вы что ж пропустили службу?

— Доброе утро, мосье Броэс. Вы еще спали, мосье Броэс, а я уже стоял в храме Спасителя.

Санлек верен себе: ранняя птаха. Далеко ударили в колокола, и содрогнувшийся воздух разнес по округе мелодичный звон. Колокола пели старую мелодию, и теперь их было не унять. В небе Брюгге словно поселился целый оркестр.

— На колокольне звонят, — сказал Санлек. — А в полдень, ровно в полдень, будет настоящий концерт. Да, но мы забыли про монастырь. Вы непременно должны туда заглянуть.

Они вошли во двор и как будто шагнули в прошлое. В это утро Бегингоф не был оживлен, как обычно. Под заостренной треугольной крышей монастыря пряталась крохотная колоколенка, настолько миниатюрная, что, казалось, она уместилась бы на ладони. В просветы между облезлыми деревьями виднелись приземистые дома, которые не лезли друг на дружку, а стояли в примерном порядке, одни белые, другие зеленые, чем-то отдаленно напоминая бретонские. Путешественники не спеша продолжали осмотр. За одним из окон с прозрачными стеклами сидела, оперевшись на подушечку, старушка, — из-под черного чепчика выбивались седые пряди; она посмотрела на гостей с тем любопытством, с каким все старушки мира, уже прожившие свою жизнь, смотрят на жизнь, которая идет рядом.

Жюльетта оставила своих спутников и шла впереди, помолодевшая на десять лет.

— А знаешь, кто этот тип из Марьякерке? — сказал Робер, воспользовавшись отсутствием Жюльетты, — Ван Вельде.

— Бреющий Полет! — воскликнул Санлек и сам удивился, что так быстро вспомнил прозвище. — Так вот, значит, кто! И он, ты говоришь, в сумасшедшем доме? — Санлек присвистнул и остановился.

Робер вынул из бумажника фотографию, которую он получил от Оливье: капрал Ван Вельде в зените своей военной славы.

— Да, действительно, это он. Прежде чем попасть в партизанский отряд, он служил у меня пулеметчиком во взводе. Упрямый осел.

— Значит, ты хорошо его знал?

— Еще бы!

— Помнишь историю с коровой, с Полуночницей?

— Помню. А что, он тебе очень интересен?

— Да.

— Но в нем не было ничего интересного. Решительно ничего!

Санлек вернул фотографию.

— Так ты, говоришь, видел его в Марьякерке? А я думал, он умер.

— Это было бы, пожалуй, лучше. Но он только попробовал отравиться. И впал в бредовое состояние.

— Да-да-да-да, Санлек покачал головой. — Слушай, что я тебе расскажу. В апреле сорокового года он вернулся к нам после партизанского отряда. Он скомпрометировал там себя ограблением: капитан Бло де Рени накрыл его. Когда вытряхнули его чемодан, то там оказалась уйма женских украшений, разных драгоценностей.

— Что не помешало ему ходить в героях.

Санлек печально улыбнулся.

— Еще бы, ведь не кто иной, как он, убил первого немца. И его наградили медалью за отвагу.

— Да, — сказал Санлек. — Разумеется… Смотри-ка, ты рискуешь потерять свою жену в озере Любви.

Они вышли на открытое место.

Жюльетта стояла на берегу озера — местного Онфлера, но меньших размеров и пресноводного — и крошила лебедям хлеб. Меж водяных лилий, огибая ледяные оконца, сновали дикие утки и, шурша, ныряли в камыши.

Двинулись дальше. У одной из лавчонок задержались:

что в переводе с английского означало: «Мелкая торговля изделиями из кружева», — а по-фламандски: «Торговля натуральным кружевом».

Жюльетта выбрала несколько изысканных носовых платков, а для Домино — куклу, всю в кружевных оборках.

Лебеди собрались все под мостом и замерли, словно ожидая чего-то; несколько диких гусей спустились на воду, а их подруги нетерпеливо звали их обратно в небо.

— Смотри-ка, — сказал Санлек. — У лебедей на клювах вытравлен номер.

Каково! И на лебедях не забыли поставить клеймо!

Робер рассмеялся.

— Пьер Ихак уверяет, что у некоторых африканских племен, еще питающихся человечиной, белые вызывают отвращение, потому что они все учтены: стоит стащить одного, как его отсутствие сразу же становится замеченным.

— Действительно, гадость какая-то! — подхватила Жюльетта. К ней снова вернулось чувство юмора.

— Прелести цивилизации. Но, с другой стороны, может, и неплохо, что мы все «учтены», — сказал Робер и лукаво добавил, на бельгийский лад растягивая слова — «Как ты сама понимаешь».

Жюльетта улыбнулась. И, когда продавец кружев отсчитывал ей сдачу, — несколькими минутами раньше, — она тоже улыбалась.

Он говорил: «Пять раз по десять, шесть раз по десять, восемь раз по десять, девять раз по десять. Пожалуйте, мадам».

Нет, решительно, в их взаимоотношениях с Робером наступила пора оттаиванья.

А вот и улица Сент-Катлижнестрат, уже более широкая и просторная. Из домов выходили хозяйки, опрятно одетые, приглаженные. Кругом уже все было вымыто, выстирано, выбито, вычищено — утренняя уборка заканчивалась. Чаще стали попадаться витрины, очень красивые витрины. Магазин похоронных принадлежностей предлагал вниманию прохожих великолепные гробы, — отполированные, лакированные, сверкающие, два из них стояли открытыми, чтобы клиент смог оценить качество отделки, — гробы на любой вкус: черные, белые. Отделы гробов имелись и в магазинах мебели. Оливье еще раньше рассказывал об одном из таких магазинов, он располагался между «Электротоварами» и «Кондитерской». В Париже ничего подобного не увидишь, подумал Робер. А впрочем, чем лучше черные и белые, лавчонки Борньоля с фотографиями погребальных команд. Просто в Бельгии смерть продавали удобно обставленной, начищенной до блеска, практичной в употреблении, — не такой шумной и социально значимой, но более уютной. Вот и вся разница.