Свидание в Брюгге

Оливье положил руку на плечо Робера.

— Приехали, — сказал он, словно пассажир своему задремавшему собрату.

Робер грустно улыбнулся.

Прошла всего какая-нибудь минута с тех пор, как он погрузился в прошлое. Да, не больше: в движениях окружающих была ничем не нарушенная последовательность. И Оливье стоял на том же месте.

Робер почувствовал, как у него заныла покалеченная рука. Он отморозил ее той памятной зимой тридцать девятого — сорокового, почти вся рука вспухла, покрылась огромными сероватыми волдырями. После ранения ничто не изменилось, и сейчас она чувствовала холод так же, как в ту треклятую зиму. Подобно ему, она хранила воспоминания! Он растер ее здоровой рукой.

Оливье не преминул позубоскалить на сей счет.

— Старик, ты натолкнул меня на мысль. Я сделаю потрясающее сообщение в Обществе медиков-психологов. Побочное действие электрошока. Один ложится под ток, а другой смотрит на него и испытывает воздействие.

— Так оно и есть. Мне помогли прийти в себя.

Робер подошел к койке, на которой храпел Ван Вельде. Бедолага лежал на боку, положив под голову руку и свернувшись клубком. Так лежит зародыш в утробе матери, лишнее свидетельство в пользу психиатров!

— Ты к нам издалека? — проникновенно спросил Оливье.

— Из очень далекого далека. Потом объясню.

— Надеюсь.

— Кажется, остался один, — сказал Эгпарс.

Вошел последний больной; увидев электрическую установку, спящих товарищей и врачей, он попятился к двери. Это был вчерашний психастеник, тот, что не хотел выходить. Из его груди вырвалось какое-то звериное урчание. Нет, нет, он не хочет! Санитары взяли его под мышки и потащили к койке. Он переводил с одного на другого полный бездонной печали взгляд, и в клокотанье звуков отчетливо выделялось его настойчивое «Ни! Ни!». Он не отбивался, однако висел мешком на руках у санитаров. Но вскоре он и вовсе перестал сопротивляться. Они знают, что он не хочет. И все. Остальное его не интересовало. Он отстранился.

Оливье сделал укол. Больной застонал. Потом — электроды, трубка в рот, жужжание тока. Больной завыл, Робер впервые услышал такое характерное завывание, завывание, нарушившее покой бывшего монастыря, еще приглушенное пластмассовой трубкой во рту и тем не менее пронзительно дикое, какое-то гортанное, — крик отчаяния всего этого люда.

Но для Робера это уже утратило прежний смысл.

Солдат по прозвищу Бреющий Полет, которого распирает гордость оттого, что у него есть автоматический пистолет — подарок Аглена Верхнего, сейчас проснется; он проснется в другом мире, жалком и ничтожном, и будет «совершенствоваться» в нем дальше. Робера интересовал только он. Действительно, жизнь — злая шутка, коли она обрекла на мученье первого героя «странной войны», и до какого состояния низвела его!

— Слышишь, — окликнул его Оливье. — Я не имел возможности сфотографировать твоего типа, но две его фотографии у нас есть. Я думаю, тебе хватит.

И это уже не имело значения. Но Робер все-таки взглянул на них; фотографии, которые выпали из кармана Ван Вельде во время их последнего визита к нему. На одной — Ван Вельде, немного моложе, чем сейчас, с женой, небезызвестной Сюзи. Нежная супружеская пара, мало того — счастливая! Рука жены обвила талию мужа.

— Впечатляюще, не правда ли? Нежность, вызванная полярностью пола, как говорит Эгпарс. А кроме того, он чувствует себя защищенным в объятиях этой здоровой, цветущей бабы.

Другая фотография — из времен войны. Робер улыбнулся краешком губ. Все, что изображено здесь, известно ему в мельчайших подробностях, начиная от похоронных дрог Аглена и кончая гербовым щитом нотариуса, — он ощущает зловещую атмосферу деревни, покинутой жителями. Ван Вельде, капрал, гордый, стоит в дверях дома — казармы, небрежно поигрывая пистолетом капитана Бло.

Робер не позволял себе расстаться с мыслью, что тут нет ничего, кроме обыкновенного сходства. Он подсознательно изо всех сил боролся с собой, стараясь убедить себя, что спасенный самоубийца и капрал Ван Вельде — не одно лицо. Он прибегал ко всяческим уловкам. Он с надеждой схватился за спасительную идею: его-де, сбивал с толку злосчастный романтизм, который свойствен ему как изобретателю завлекательных историй. Но тщетно. Самоубийца из Марьякерке все-таки был убийцей из деревни Полуночницы — первым солдатом, награжденным за уничтожение врага в рождественскую ночь тысяча девятьсот тридцать девятого года, когда немцы, ничего не ведая, распевали на ничейной земле Heilige Nacht — одним словом, Ван Вельде нынешний — тот самый герой Ван Вельде.

Робер повернулся к Оливье:

— Ты случайно не едешь в Брюгге?

— Сегодня нет. Завтра.

— Мне бы хотелось поехать с тобой. Помнишь Санлека, торговца свечами, в прошлый раз мы не застали его?

— Это за Марктом, кажется?

— Да. Я непременно должен его увидеть.

— Нет ничего легче. Тебе вовсе не нужно ждать меня. Привратник знает тебя. И, — тут Оливье все-таки не удержался, — ты свободен, абсолютно свободен, — с мелодраматическим надрывом произнес он.

— Мы все свободны, не так ли, мосье?

Эгпарс, мывший под краном руки, важно кивнул:

— Свободны, но не безответственны.

Ван Вельде все еще спал. А когда он в упор расстреливал Хорста Шварца, адвоката из Мюнхена, бродившего той рождественской ночью между позициями французов и немцев в поисках обезумевшей коровы, понимал ли он тогда, что он, хоть и свободен, но не безответствен? А когда он глотал барбитураты, чтобы расквитаться с жизнью, из-за Сюзи, обманувшей его с малюткой Фредом, тогда он был свободен? Да, свободен, но не безответствен!

— Успеется, завтра съездим в Брюгге, — сказал Робер. — Дело неспешное: ждали семнадцать лет, можем и еще подождать.

— Понимаю. Речь идет о войне?

— Оливье, у нас и сейчас еще война. Она все время в нас, будь она неладна! Я пятнадцать лет пытался заставить ее молчать. Но я больше не могу. Я болен ею. Она въелась в меня, как оспа. Мы все поражены ею, как те, кто пережил Хиросиму, и почти так же безнадежно. Мы все разбиты параличом, имя которому война. War Krieg. Война… Война, которую Жан Жироду назвал страшная Ли-пу-пу. Мой отец болел войной! И дед мой болел войной! Это в крови у нас! — Робер горько рассмеялся, не разжимая губ. — Прости меня.

Доктор Эгпарс тщательно приладил к носу очки, взглянул на Робера своими голубыми в розовых ободках глазами, взял его под руку и, выводя гостя из кабинета, спросил:

— Ну, как вы теперь относитесь к электрошоку, мосье Друэн?

Глава XII

Шел снег. Белые хлопья мягко падали на землю, ложились на поля и дюны, на каналы и дороги, на зубчатые крыши Марьякерке.

Рождественская месса началась на час раньше, как и тогда в Аглене Верхнем по просьбе Шарли. Робер стоял в дверях «вестминстерской» часовенки и с тяжелым сердцем смотрел, как совершается обряд рождения Христа.

В нефе сгрудились, бдительно разделенные санитарами, мужчины — по одну сторону, женщины — по другую, как в тюрьме. Робер уже давно не верил в католическую церковь. Но в бога он верил. И у него была повышенная чувствительность к тому, как отправляются религиозные обряды. Поэтому в церкви он держался обычно поближе к дверям и во время служб всегда стоял. Робер чувствовал себя там чужаком, вынужденным делить заботы семьи, чей уклад он не принимал. Он не был с ними, но не был и против них, и эта двойственность проскальзывала в его поведении. Со спины ему видны были Эгпарс, Лидия, Жюльетта, маленькая Домино и блекло-сиреневая толпа — больные на фоне зажженных свечей, бросающих темные блики на золотые одежды священников.

Так же, как в тюрьме, мужчины и женщины украдкой переговаривались. Бочком-бочком, и розовощекая Эльза очутилась возле рыжего парня — брата, должно быть. В поле зрения Робера попали девицы из Доброго пастыря, удивительно благообразные на сей раз. Как и все публичные девки, они бывали одержимы религиозным фанатизмом, но больше, чем на час, их не хватало. Робер различил в толпе Улыбу и шеф-повара, узнал некоторых служащих. Ну что ж, все правильно; это были святочные фигурки Марьякерке, святочные фигурки Фландрии.