Свидание в Брюгге

У входа в здание с куцым крылечком Оливье позвонил. Внутри залился колокольчик. Зашаркали чьи-то ноги. Скрипнул ключ в дверях. Дверь со скрипом отворилась. В глаза ударил яркий зеленый больничный свет. Усатый мужчина, открывший им дверь, напоминал гарсона из кафе тысяча девятисотого года.

— Добрый вечер, Жермен, — сказал Оливье.

— А, господин доктор, добрый вечер. Главврач только что пришел, — сказал Жермен с характерным гортанным выговором, на который еще раньше обратил внимание Робер.

Они углубились в коридор, сиявший чисто вымытыми стенами. «Ну вот это уже действительно похоже на больницу: кругом голубой кафель». Прошли санитары, о чем-то оживленно споря, говорили по-фламандски; гулкое эхо разносило их голоса. «Какой здесь сильный резонанс», — подумал Робер. Каждый раз, когда на радио, на телевидении или в кино хотят правдоподобно представить больницу, добавляют один штришок — гулкие звуки. Искусство постановщика в первую очередь заключается в том, чтобы не сбиться на фальшь, умело выбрать такие вот характерные детали. Эта была безошибочной. Больнице еще свойствен запах, не поддающийся определению, индивидуальный для каждой лечебницы и тем не менее общий для всех них: непривычный нос очень чувствителен к нему, а те, что принюхались, уже не воспринимают его.

— Они чем-то взволнованы, — сказал Оливье.

— Кто?

— Санитары. Конечно же, не больные. Те в это время уже спят. Вечерняя ремиссия, когда дневное возбуждение спадает.

— Медперсонал — и волнуется?! Явно отклонение от нормы!

— Идиот несчастный! Их волнуют профсоюзные выборы! Ведь они трудящиеся, мой дорогой. Их профсоюзы не имеют ничего общего с политикой, не так, как у нас, но тут сцепились социалисты и христиане по вопросу секуляризации, — такую свару затеяли.

К Оливье подошел медбрат и что-то тихо сказал ему.

— Разумеется, — ответил врач. — Надо продолжать. Хуже не будет.

Оливье чуть повернулся к Роберу и распахнул перед ним стеклянную дверь, предлагая пройти в следующий коридор, еще более длинный. Слева — окна, глядящие в ночь, справа — двери палат. Промелькнули длинные ряды кроватей с одинаковыми просветами между ними, многие больные еще не спали. Некоторые словно застыли в неудобных позах; однако на первый взгляд они не слишком отличались от терапевтических больных. Правда, Робер шел, а не стоял на одном месте, отчего впечатление несколько сглаживалось.

— А кроме того, — продолжал Оливье, — рождество на носу.

Робер совершенно забыл о рождестве. Ну конечно, не могла же больница для душевнобольных лишить себя такого праздника. Он не пришел в восторг от этой мысли, хоть она и показалась ему любопытной и взволновала его.

— И знаешь, дорогой, — говорил Оливье, — ради праздничка я покажу тебе отличный сеанс электрошока. Ты не зря приехал встретить рождество в больнице — это чего-нибудь да стоит. Твоя Жюльетта — просто недоумок. Между нами, почему бы больным тоже не повеселиться. Они развесят гирлянды, сделают ясли, разучат разные там хоралы. Некоторых из них я даже приглашаю петь во время ночного богослужения.

Оливье понимал толк в музыке. А вот в живописи, хотя Дю Руа и торговал картинами, Робер разбирался лучше. И в этом они дополняли один другого… Робер никак не мог представить себе сумасшедших, славящих рождество. Нет, действительно, эта мысль не приводила его в восторг.

— Чтобы сумасшедшие и пели!

— Мосье, запомните раз и навсегда, здесь нет сумасшедших. «Сумасшедший» — это выдумка психически здоровых людей. Есть только больные, Заруби это себе на носу, осел!

Оливье толкнул дверь, которой заканчивался коридор. Дорога Роберу показалась бесконечно длинной, такой же, как от ворот больницы до дома Оливье. Оливье пропустил гостя вперед.

Узкая комната. Высокие готические окна, которые так не вязались с крашенными эмалевой краской стенами. Металлическая кровать у стены. Сначала Робер увидел какую-то бесформенную глыбу под серым одеялом и что-то вроде коровьего хвоста, торчавшего из-под него, — при ближайшем рассмотрении это оказалась рыжая шевелюра. Оливье вошел вслед за Робером и прикрыл за собой дверь. Главврача еще не было.

— Должно быть, Эгпарс задержался в дороге. Я говорю о главвраче. Красивое имя — Эгпарс, правда? Он с Арденн. Этакий горный кабан.

Дю Руа подошел к больному. Робера поразило, как прямо и естественно держался Оливье, потому что он изменился не только внутренне, но и внешне. В бытность свою торговцем картинами, Оливье то вдруг начинал важничать — ведь он на виду! — и ходил, выпятив грудь, надувшись, как индюк, высоко вздернув подбородок, а то вдруг сникал, весь расслаблялся и опадал, становился одновременно и толще и меньше. Теперь он всегда высоко держал голову, но это не выглядело нарочитым. Однако Робер помнил, что Оливье мастер перевоплощения, не уступит Фреголи, и сейчас еще рано делать выводы.

Небрежно бросив на стул пальто, Оливье широким, стремительным жестом, забыв, что он в нескладно сшитом халате, весь безукоризненно белый, откинул одеяло. Лежавший под ним больной не спал. Голова его глубоко ушла в подушку, и из нее смотрел на них темно-синий, маленький, но ярко блестевший глаз, другой закрывала подушка. Как будто дикий зверь, попавший в западню. От бороды в виде растрепавшегося стебля кукурузы на лицо падали рыжеватые отсветы — лицо с портретов немецких мастеров пятнадцатого века. Первое впечатление от знакомства с этим человеком, который смущал покой всей больницы, было неприятным. Сумасшедший — то бишь больной, душевнобольной, чужеродный элемент в обществе, отчужденный — не внушал симпатии.

— Вы не спите?

Рыжий молчал. Глаз стал еще беспокойнее.

Робер посмотрел температурную кривую, вычерченную на листе бумаги, прикрепленном к спинке кровати. Над зубьями этой ломаной линии, состоявшей из трех отрезков, крупными буквами с наклоном было выведено: ВАН ВЕЛЬДЕ, Себастьян.

Ван Вельде? Как будто бы так называла себя давеча по телефону медсестра, которая разыскивала Фреда — второго ординатора. Больной перевел взгляд своих неестественно синих глаз с Оливье на Робера. Это длилось один миг, и у Робера не было оснований придавать этому значение, но тем не менее ему показалось, что больной замкнулся и насторожился, что присутствие Робера ему неприятно.

— Итак, — обратился Оливье к больному, — мы решили покончить с собой и тем досадить жене! Увы, затея не удалась. И вот вся больница поднята на ноги, дежурного врача вытаскивают из постели, в то время как у него голова буквально раскалывается от боли, и когда сей почтенный человек является к больному, тот обливает его презрением. Может, сигарету? Нет, мы не желаем сигареты. Ну, что ж, подождем до завтра.

Он повертел из стороны в сторону голову мужчины, словно неодушевленный предмет, властно повернул ее лицом к себе. Приподнял верхнее веко, пробурчал:

— Зрачок расширен.

Пощупал пульс. Больной, предоставленный сам себе, нетерпеливо дернулся, словно капризный ребенок.

— Ну, все, все уже, не волнуйтесь! Утром вы были разговорчивее.

Он тронул Робера за плечо, и они отошли от кровати.

Больной, как показалось Роберу, весь обратился в слух. Оливье позвонил. Зазвенело где-то очень далеко.

— «Уход в себя», — объяснил Оливье, стараясь говорить как можно тише. — Он затаился сейчас и ненавидит весь свет. В том числе и нас.

И все-таки что-то мучило Робера. Ненавидит, — возможно, но не в этом дело… А в чем? Имя… Ван Вельде, Себастьян Ван Вельде. Одно время Робер служил на Севере, его часть стояла в Валансьенне. Ван Вельде, Ванвельдов, Вандервельдов, Вандервельтов у них было так же много, как Дюпонов где-нибудь под Парижем.

Он прислушался. Сюда не доносилось никакого звука. Этот корпус находился на отлете.

Оливье тихонько рассказывал:

— Этот тип проглотил с полсотни таблеток фенобарбитала. Он уже раньше лечился у нас и принимал много барбитуратов. Ты не думай — он к нам не с неба свалился.

— Но коли он остался жив, то теперь-то наверняка выкарабкается.