На росстанях

В "сборной" разговоры немного иные.

Заядлыми политиками проявляют себя дед Пилип и возчик Авмень. Опять-таки и здесь первая роль принадлежит Авменю. Всякий раз, особенно возвратясь из Пинска, он поражает своих слушателей какой-нибудь неожиданной новостью.

— Ну, скоро будет конец брюхачам!

Под "брюхачами" Авмень понимает всех панов и чиновников. Объяснять это не нужно, все знают, кто такие брюхачи.

Дед Пилип вперяет в Авменя свои острые, колючие глаза. И глаза его, и нос, непомерно длинный и красный, изрытый мелкими дырочками, как ствол очищенной от коры березы-чечетки, и вся фигура деда Пилипа — воплощение жадного интереса, внимания. Он весь как бы превращается в вопросительный знак.

— Ну? — удивляется он.

— Кончается их панованье. Губернаторы и те хвосты поджали. Свобода, брат, пошла! Каюк министрам!

— И министров не будет?

— Все будет отменено!

— Кому же тогда подати платить будем?

— И податей не будет. Сами будут люди на себя работать.

— А как же начальство? — спрашивают Авменя.

— Начальство остается без подначальных, никто его слушать теперь не хочет.

— Неужто начальства не будет?

— Будет, но другое. Прежнее начальство назначалось, а новое выбираться будет.

— И земского будут выбирать?

— Если нужно будет, выберут. Но их не любят что-то. Захочет ли кто земским быть?

— Почему не захочет! — говорит дед Пилип. — В начальники, верно, каждый попрется. Xa! — взмахивает он руками. — Вот, ядри твою утку, какие времена приходят!

Если во время таких рассуждений проходит поблизости писарь либо старшина, разговор обрывается — ведь начальство таких разговоров не любит.

XXVIII

Приходит в школу Аксен Каль. В руках у него бумажный свиток, обернутый газетой. И вид у Аксена радостный, светлый. Такой вид бывает у того, кто долго чего-то ищет, несмотря ни на какие преграды и на полную, казалось бы, безнадежность этих поисков, и наконец находит.

Аксен развертывает свиток и показывает учителю план. На плане сняты крестьянские земли и смежные владения пана Скирмунта.

— Это такая правда и справедливость на свете!..

Глаза Аксена загораются огнем ненависти.

— Вы видите, кому принадлежат заливы по плану и кто ими пользуется?

Злосчастные заливы, из-за которых Аксен Каль так много судился, ходил, добиваясь законного права на них, в плане значились на крестьянских землях.

— Привести его сюда, ткнуть носом в план, а потом утопить прохвоста в этих заливах!

— Ничего, Аксен, будет и на нашей улице праздник. Настает час расплаты за издевательства над народом. Дымом и огнем полетят в небо панские палаты. И уже начали лететь.

— Сжечь! Сжечь и сровнять с землей, чтобы и следа их не осталось!

Наконец Каль переходит к практическим вопросам — что и как делать теперь.

— А крестьяне знают про этот план? — спрашивает учитель.

— Завтра будут знать все.

— Собирайте тогда сход, решим на сходе. Выступать надо дружно и всем вместе.

Через два дня собрался сход.

Никогда еще школьные стены не видели такого многолюдного, бурного, тревожного схода. Все, что накопилось за долгие века унижений, обид, несправедливостей, теперь всплывало со дна крестьянской души и объединяло толпу в нечто целое, слитное, сплоченное единой волей, единым желанием.

Среди сотен белесых и темных голов, волосатых и лысых, видна и голова старосты Бабича. У этого тихого, ласкового человека, умеющего так хорошо слушать, теперь строгий, озабоченный вид. Видно, что-то тревожит его. Пристало ли ему приходить на этот сход, как особе официальной?.. Нехорошо занимать такую двойственную позицию, сидеть между двух стульев! Старшины здесь нет. О, старшина сюда не пойдет! И церковный староста Крещик также не пришел. Да и многих здесь нет. Но то все люди зажиточные, любящие потереться возле начальства, а здесь как раз противоначальнические действия могут иметь место.

Грозный вал крестьянских восстаний прокатился по необъятным просторам царской России, скованной острогами и цепями неволи. Пламя пожаров, багровые клубы дыма окрасили в кроваво-красный цвет холодное осеннее небо. Извечная крестьянская жажда земли и неумирающее стремление к свободе слились в один глухой, могучий порыв, неудержимый вихрь, сметающий все на своем пути. Бросают паны имения, как крысы подожженную мельницу, удирают в города, крича о спасении и рассказывая об ужасах, чинимых "мужиком-зверем".

И вот сейчас такие "мужики-звери" собрались в школе. Между собой, дома, они не раз втихомолку обсуждали события последних дней, а теперь на сходе нужно все это оформить. А для законности они и старосту Бабича пристегнули сюда.

Гудит сход, как темная пуща под напором бури. Отдельных слов не разобрать, один сплошной, густой рокот наполняет школьный зал.

Учитель и Аксен Каль входят в школу.

Толпа смолкает: начинается акт большой общественной важности. Сотни глаз подняты на этих двух человек.

— Громада! Приступим к делу! — Голос у Аксена звонкий, необычно торжественный.

— А-ру-ду-ду-ду-д-ум! — катится неясный гул из толпы, изредка прерываясь отдельными словами. Сход выражает согласие приступить к делу.

— Мы пришли не в волость, где обычно собираются сходы, а в школу, потому что учитель — наш человек, он за нас, а за это дело не возьмется ни писарь, ни старшина, никто другой, ведь они нам не сочувствуют, они служат нашим врагам! — говорит Аксен.

— Босяки! Наживаться только умеют нашим трудом! — слышится голос.

— Мы будем просить учителя помочь нам, чтобы все это оформить и сделать, как нужно.

— Просим! Просим! — гудит сход.

Из толпы незаметно протискивается низенький, щуплый полешук средних лет, с бородкой, похожей на пучок мха, растущего на коре старой березы. Он подходит к учителю и тихо говорит:

— Вы думаете, мы не знаем, кто наш враг, а кто друг?.. Вы моему Алесику подарочек сделали, купили сироте рубашку. А поп, писарь, земский начальник — это грабители, шкуру готовы содрать с нас, но мы с ними расправимся!

Учителю некогда разговаривать с ним — сход ждет услышать его слово.

Дело, для решения которого созвано это собрание, всем известно: надо что-то предпринять с этим паном Скирмунтом, надо так или иначе рассчитаться с ним.

Лобанович чувствует всю необычность и напряженность обстановки, непримиримое, боевое настроение схода. Он чувствует также и свою ответственность, моральную ответственность перед этим взбудораженным народом, готовым сейчас на все: грабить, жечь, резать, — такие примеры ему известны. В то же время учителю надо выполнить свой революционный долг. И посоветоваться не с кем. А ведь осмотрительность особенно необходима теперь, когда притихшая было полицейщина начинает поднимать голову и чинит кровавую расправу с крестьянством, восставшим против панов.

Взволнованный и бледный, берет слово учитель:

— Граждане! Всем ясны и понятны ваш гнев и возмущение. Сотни лет жили мы под панским гнетом. Нас не считали за людей, мы терпели издевательства и бесконечные обиды. Крестьянин на земле, рабочий на фабрике работают на богачей. Паны и богачи живут в роскоши, а вы — в темных и тесных халупах, копаетесь, как черви, в земле, и нет вам ни жизни, ни доли. Разве это справедливо? Может ли так продолжаться? Кто же вступится за нас? Кто принесет нам избавление от этой тяжелой недоли? Если мы сами не поможем себе, никто нам не поможет. Вы только подумайте: маленькая горсточка дворян и богачей села вам на шею, захватила лучшие земли, живет вашим трудом — и вас же мучает, чинит несправедливости, загнала вас в норы, в щели, сделала вас невольниками. Почему? Потому что в их руках власть, суды, армия. Они дурманят вам головы при помощи церкви и школы, вдалбливают вам, что так и должно быть, пугают вас карами в пекле, чтобы вы были послушными и покорными, обещают вам рай на том свете, чтобы самим вольготнее жилось на этом. Надо понять, кто нами командует и почему, надо громко заявить о своих правах и поддержать эти права силой. Что же для этого нужно? Надо соединиться в один тесный союз, в один коллектив и выступать сообща, дружно, сплоченно. Только тогда вы будете непобедимыми, ибо кто же тогда выступит против вас? Войско? Но ведь оно составляется из ваших сыновей, и не для того нужно оно, чтобы бить своих отцов и братьев.