На росстанях

Вообще же ревизия сошла довольно хорошо.

XXV

Телеграммы с театра военных действий, посылаемые на царское имя, неизменно сообщали, как наши изрубили то роту, то эскадрон японцев и что дух нашего войска "превосходный", а если иногда где-нибудь войска и отступали, то отступали в полном боевом порядке, как на параде.

Из этих телеграмм выходило, что "япошки" нигде не могут продвинуться; куда бы они ни сунулись, их везде клали и крошили. В то время, когда японцы оставляли на полях сражений целые горы трупов, наши потери были совсем незначительными — один-другой офицер да несколько нижних чинов. Между тем линия фронта все время менялась, передвигалась из Кореи и Ляодунского полуострова в Маньчжурию, проходя через такие пункты, как Яла, где генерала Засулича разбили в пух и прах, Тюренчен, Порт-Артур, Ляоян и сотни других мест на полях Маньчжурии, где копались могилы для погребения царского самодержавия.

Сперва глухо, потом громче, везде начали говорить о преступлениях, совершаемых разными царскими сатрапами в армии, о воровстве и на фронте и в тылу, о тяжелом материальном положении солдат, о полной неподготовленности государства к войне. Пошли гулять анекдоты и карикатуры, которые больше передавались устно, чем попадали на страницы печати. Была карикатура и на царя Николая. Стоит царь без штанов, в одной рубахе. Японцы розгами секут Николая, а он сам держит рубаху. Сбоку стоит немецкий кайзер Вильгельм. "Николка! — говорит он Николаю. — Дал бы ты подержать свою рубаху кому-нибудь из придворных. Зачем тебе беспокоиться самому?" — "Ах, Виля! Ну что ты говоришь! Как могу дать держать рубаху другому! Я же самодержец!"

Жарко стало в Петербурге.

Замахали попы кадилами, вымаливая у бога победу над "макаками". Посыпались, как листья осенью, иконы на фронт, видимо, на силу оружия и на способность стратегов надежды было мало. Пришлось пустить в ход и Серафима Саровского, которого незадолго перед тем выдвинули кандидатом в святые. Хотя душа Серафима Саровского уже переселилась на небо, но это не помешало ему присниться кому нужно, чтобы порадовать царя, возвестив ему победу над японским микадо. Но, как известно, святые из пушек не стреляли, солдатской лямки не тянули, пороху не нюхали, военной техники не изучали, а потому и пользы от них было столько же, сколько от дырок в мосту. И хуже всего — Серафим Саровский приснился совсем некстати: как раз за несколько недель перед Мукденским сражением, в котором царская армия потерпела поражение. А месяца через три возле Цусимы была погребена и Балтийская эскадра под командованием вице-адмирала Рожественского. Позорные военные поражения самодержавия привели к Портсмутскому мирному договору, заключенному в конце августа 1905 года.

Лобанович уже два года живет и работает в Выгонах. За это время он не только крепко свыкся, сжился со школой, но и стал по-настоящему своим человеком в деревне, близко узнал жизнь всех ее обитателей. Внешне, казалось, ничто вокруг не изменилось за это время, все шло своим обычным, издавна заведенным порядком. Но нет, Лобанович видит, как события, быстро следующие одно за другим, накладывают свой отпечаток на психику людей, на их думы и настроения. Встречаясь с крестьянами, учитель чувствует — каждый словно ждет чего-то. Вот-вот придет в жизнь что-то новое, большое и важное… Из городов все чаще доносятся вести о смелых революционных выступлениях рабочих.

Обложившись газетами, сидит Лобанович в своей комнатке. Он так углубился в чтение, что не слышит, как кто-то стучит в дверь, и только тогда отрывает глаза от газеты, когда стучать начинают в окно напротив.

"Кого там черти несут?" — думает он.

Никто в это окно ему никогда не стучал, и он от неожиданности даже вздрогнул. Выходит, открывает дверь.

— Ну и Андрей Петрович! — слышит знакомый обиженный голос. — Не хочет уже и пускать в квартиру…

— Как не хочу? — радостно говорит он. — С открытой душой!

— Серьезно?

— Более чем серьезно, Ольга Викторовна, чтоб мне с этого места не сойти!

— Ну, тогда добрый вечер, если так.

— Добрый вечер! Ну и молодец же вы! Как славно сделали, что навестили меня! Пришли или приехали?

— Какое там приехала! На своих двоих качу.

— Ну, это все равно, шли вы или ехали, лишь бы сюда попали.

Заходят в комнату.

— Газеты все читаете?

— Читаю, пусть они пропадут пропадом.

— А что такое? — спрашивает Ольга Викторовна, и глаза ее искрятся веселой насмешкой.

— Не повезло нам.

— И это вас печалит?

— Не только печалит, начинает разбирать злость.

— На кого?

— А черт его знает, на кого.

— Вам, как вижу я, хотелось бы запеть:

Так не дождетесь, Андрей Петрович. Если у кого-нибудь и были надежды на победу в начале войны, то они быстро развеялись, как утренний летний туман. Разве же не ясно вам, что гнилая царская Россия не способна воевать? Война была давно проиграна. И начата она была для того, чтобы отвлечь внимание закабаленного населения в другую сторону, чтобы снизить волну революции, которая все нарастает и близится. Не победы надо было желать России, а полного поражения!

— Что же выиграете вы от этого поражения?

Лобанович чувствует правду в ее словах. Ему неловко за свое увлечение войной, за свои взгляды на результаты войны, за свою наивную веру в непобедимость царской России. Он чувствует ложность своего положения, но хочет поспорить с соседкой.

— А я спрашиваю вас: что выиграли бы вы от победы России в этой войне? — вопросом на вопрос отвечает Ольга Викторовна.

— Во-первых, была бы удовлетворена моя национальная гордость: я стал бы думать о себе как о сыне того народа, который победил в войне. Во-вторых, поражение в войне нанесет нам неисчислимые материальные потери. К тому же естественное стремление России, вытекающее из ее географического положения, найти себе свободный выход в океан будет парализовано. Ни Балтийское, ни Черное море этого выхода нам не дает. Сибирь находится слишком далеко, чтобы можно было надлежащим образом использовать ее богатства. И совсем другое дело, если выход у нас будет на Дальнем Востоке. Все равно, будет ли у нас царь или президент, а свободный выход в море мы должны иметь, без этого нам тесно и на наших необъятных просторах. Вот почему я и не хотел, чтобы нас побили японцы, и вот почему меня так больно задевает наше поражение в войне.

— Мысли, достойные самого заядлого патриота!

В голосе Ольги Викторовны слышится насмешка. И вдруг она резко меняет тон:

— Да вы просто смеетесь, шутите, Андрей Петрович, и мне нравятся ваши шутки!

— А если я говорю это серьезно?

Ольга Викторовна поднимает на него бойкие глаза.

— Серьезно говорить так вы не можете.

— Почему?

— Если вы говорили это серьезно, то вы либо фальшивый человек, либо очень плохой революционер.

— Лучше быть плохим революционером, чем фальшивым человеком: ведь фальшивому человеку стать искренним гораздо труднее, чем плохому революционеру сделаться хорошим.

— Это правда, с этим я согласна, и вы мне нравитесь вашей искренностью.

— Неужели я вам нравлюсь? Впервые слышу это от девушки!

— Ах, какой несчастненький! Ну, и в последний раз слышите это, не надо придираться к словам!

Лобанович придает лицу трагическое выражение, низко свешивает голову и печально качает ею.

— Неужели это правда? Неужели никогда не услышу я от девушки, что нравлюсь ей? Не услышу!..

— Не услышите, — подтверждает Ольга Викторовна.

В один миг трагическое выражение исчезает с его лица. Он быстро вскидывает голову.

— И наплевать!

Такой быстрый и неожиданный переход от отчаяния к беззаботности веселит учительницу, и она заливается веселым смехом.