На росстанях

Когда уже совсем стемнело, пришел Лобанович. Он зажег лампу. При свете заметил цветы.

"Кто же это положил их сюда?" — спросил он себя и начал разглядывать букетик.

Вечер был теплый и тихий. Лобанович подошел к окну и открыл форточку. В окнах комнат подловчего не было света. Значит, там никого нет, или, может быть, еще рано было. Со двора в комнату учителя доносился шум деревенской улицы. Где-то в конце деревни пиликала скрипка, слышался радостный смех девчат, их крики и визг. Видимо, за девушками гонялись хлопцы, ловили и дурачились с ними. Потом девчата хором пели "веснянки". Звонкие молодые голоса будили покой этого тихого вечера, и отголоски их замирали где-то в сонной тиши болот.

На ясном небе загорались звезды, мерцали, светились разноцветными огоньками, переливались, словно это трепетали алмазными крылышками какие-то диковинные мотыльки. И было что-то необычайно торжественное и величественное в далекой красе недосягаемых звезд, в молчании темного, бездонного неба, перед беспредельностью и таинственностью которого умолкали мелкие заботы земли.

"Скольким людским поколениям светили эти звезды! — размышлял учитель. — Эти бесчисленные массы людей давно исчезли с лица земли, и ветер давно разрыл их могилы и разнес по свету прах костей их, а они, спокойные звездочки, каждую ясную ночь будут светить своим безмятежным блеском, равнодушные ко всем волнениям и тревогам мятущейся человеческой души. И мы проживем свой век, сколько нам назначено, этот невыразимо короткий миг, крохотное звено в бесконечной цепи жизни, и никакого следа не сохранит после нас безжалостное время. И стоит ли так привязываться к жизни — ничтожному мгновению в безостановочном ходе времен?"

И какая-то безотчетная печаль охватила учителя. О чем? Может быть, о ничтожности и мизерности человеческой судьбы, человеческой жизни. Он опустил голову над столом и сидел неподвижно. Легкий внезапный шорох возле окон заставил его очнуться. Он поднял голову, и в тот же миг на стол упало несколько таких же самых цветочков, какие были и в букете. Некоторые из них, видно, не попали в форточку, а лишь легонько коснулись стекла и остались за окном. Грустные мысли о ничтожности человеческой жизни были, таким образом, неожиданно вспугнуты чьей-то рукой, бросившей эти цветы.

Лобанович быстро бросился к форточке, но за окном все было тихо, и только шумливая, многоголосая улица слагала свой гимн этой молодой земной жизни.

"Неужели это Ядвися?" — спросил себя учитель.

— Бабка! — позвал он.

— Что, паничок?

— Ты не спишь еще?

Дверь скрипнула. Вошла сторожиха.

— Не знаешь ли ты, бабка, кто принес сюда цветы?

Сторожиха вначале притворилась, что ничего не знает, а чтобы убедить в этом и учителя, взяла цветы и стала разглядывать их. Но как ни хитрила бабка, учитель прочитал на ее лице, что она притворяется.

— Ой, бабка! Грех тебе, старенькой, обманывать! Не любишь ты меня, не жалеешь. Я уж по одному тому не поверю тебе, что ты знахарка. Ты должна знать.

— Ой, паничок! Ну кто же вам может принести цветочков, как не паненка!

— Какая паненка? И почему паненка, а не какая-нибудь молодица?

— Кто же их, паничок, знает, кто к вам сильнее льнет, паненки или молодицы, — все еще хитрила бабка. Но ей самой не терпелось сказать, и она начала смеяться. — Паненка сама сюда заходила и положила их вам. Только она, паничок, просила, чтобы я вам не говорила.

— Поймаю ее когда-нибудь.

— Поймайте, паничок, поймайте! — проговорила бабка, готовая даже помогать своему паничу ловить паненку.

— Почему ты, бабка, не идешь на улицу песни петь?

Старушка посмотрела на учителя, серьезно он говорит или шутит.

— Кончено, паничок! Отпела я уже свое.

— А жаль тебе своей молодости?

— Что ее, паничок, жалеть? Жалей не жалей — не вернется назад.

— А ты хотела бы вернуть ее?

— Э, паничок! Я об этом и не думаю. Ни к кому она не возвращается.

— Значит, нужно, бабка, пользоваться ею и взять от нее все, чем она мила и люба!

— Да, паничок, что теперь потеряешь, того потом не найдешь.

Этот разговор совсем не интересовал бабку, и она несколько раз зевнула. Наконец сказала:

— Поздно уже, паничок. Оставайтесь здоровы!

Сторожиха медленно побрела в кухню на свою печь, откуда послышалось какое-то бормотание — не то она разговаривала сама с собой, не то молилась.

На улице еще долго звучали песни, да где-то со двора доносился лай потревоженной собаки. Запоздалый месяц загорелся золотым пожаром за угрюмым лесом, черневшим невдалеке от железной дороги, и медленно поднимался над притихшей землей. Ночь становилась молчаливее и глуше и все тяжелее опускалась на землю. Учитель долго сидел возле окна, погруженный в раздумье. Спать не хотелось, и он долго ворочался, пока сон не смежил глаза. На столике возле кровати лежал букетик увядших цветов.

…Весна вступала в силу. Снег уже совсем сошел с полей. Ожили болота. Жалобно застонали чибисы, тяжело летая над водой. Высоко в небе звенели жаворонки. Подсохшая земля начинала искриться зеленым бархатом нежной, пахучей травки. То один, то другой из учеников переставали ходить в, школу.

— Вот что, дети, — сказал однажды учитель, — сегодня после обеда приходите с лопатами. Будем копать ямки, а завтра все пойдем в лес, принесем молодых деревец и посадим их вокруг школы.

Дети друг перед другом спешили заверить учителя, что они принесут лопаты, и с веселым гомоном, как пчелки из улья, высыпали на улицу, наполняя ее звонкими, счастливыми голосами.

После обеда дети весело спешили с лопатами в школу, прибегали к учителю на квартиру, с удовольствием сообщая ему, что его наказ выполнен. Даже маленький Павлик Рылка, самый младший в школе, гордо нес лопату, сгибаясь под ее тяжестью.

Учитель пришел в школу и повел детей во двор. Вместе с учениками наметил места для ямок, потом дал задание ученикам, разделив их на группы, и сам выкопал первую ямку, чтоб показать детям, как надо это делать.

— Что это вы делаете?

Ядвися незаметно подошла к Лобановичу. Так хорошо знакомый ему голос привел его в какой-то трепет. Сердце забилось сильнее.

— Хочу после себя вам память оставить.

— А разве вы умирать собираетесь? — засмеялась Ядвися.

— Я уже умер, — трагически проговорил Лобанович.

— Так это вас хоронить здесь будут? — шутила она. — Может, побежать позвать баб, чтобы поплакали по вас?

— А вы разве не заплачете обо мне?

— Так вы же все равно слышать не будете.

— Ах, простите! — спохватился Лобанович. — Очень благодарю вас за букетик и за те цветочки, что через форточку влетели.

Ядвися притворилась весьма удивленной, будто ничего не понимала.

— Какой букетик?

— Тот самый, который вы на стол положили.

— Ваша бабка лгунья, и сами вы лгун, — запротестовала Ядвися. — Больше никогда к ней не пойду, и в вашу кухню не ступит моя нога…

— И в мою форточку не полетит ни один цветок?

Ядвися повернулась и бегом бросилась в свой двор, потом остановилась и снова подошла к Лобановичу.

— Слушайте, вы брали книгу, что лежала раскрытой у вас на столе?

— Нет, не брал.

— Вы не обманываете?

— Я, кажется, никому еще в форточку не бросал цветов, чтобы мне обманывать.

Ядвися почему-то засмеялась, ни капельки не обидевшись.

— Хотите, пойдем сегодня гулять?

— Пойдем, пойдем! — подхватил учитель. — Вы, может, не поверите, но у меня, честное слово, была та же самая мысль, только я не отважился предложить вам.

— Тогда заходите к нам.

— Обязательно! С великим удовольствием!

Она снова помчалась в свой двор. Дети шумели, гомонили, спорили, хвалили свои и хаяли чужие ямки.

Лобанович стоял счастливый, о чем-то думал, и едва приметная веселая улыбка блуждала у него в глазах и на губах.

"Почему она спросила про книгу? — подумал Лобанович. — Не положила ли она что-нибудь в нее?"