Страница 12 из 46
Ягунину не нравилась Самара. Не потому, конечно, что, воюя, он успел повидать города красивее и чище. Начало работы в ЧК почти совпало с его переездом в этот город — город купцов и зажиточных ремесленников, бывших чиновников и «горчишников» — оголтелого мещанского хулиганья. Была, разумеется, еще и рабочая, революционная Самара, но по роду своей службы Михаил имел с нею куда меньше точек соприкосновения, чем с той ее частью, коей не по нраву пришлись советские порядки. Вот и получилось, что отношение к городу окрасилось в сознании Ягунина личной его враждебностью к обывателю, отсюда нелюбовь.
В особенности не по душе были Михаилу богатые, застроенные купцами кварталы и всякого рода строения, связанные с религиозными культами. Отец его полжизни проходил в черных работниках у священника, и ненависть к хозяину-скряге сделала всех Ягуниных стихийными атеистами. Михаил, будь его власть, по кирпичу разнес бы самарские церкви и все эти семинарские, поповские и монастырские дома. Несмотря на революцию и гражданскую войну, они были ухоженней и представительней других самарских зданий, что возмущало и бесило Михаила. Но поскольку разрушить их Ягунин пока не мог, он ограничивался тем, что по возможности обходил их сторонкой.
Вот и сейчас он не пошел через площадь с ее огромным самодовольным собором, затоптанными, совсем помирающими соборными садами и островерхим архиерейским домом, который Ягунин ненавидел люто, хотя в нем и размещалась ныне единая трудовая школа. Молодой чекист свернул на улицу, которая хотя и была сплошь застроена каменными и деревянно-каменными коробками, усаженными по фасаду финтифлюшками, но должна была скорей и без поповщины вывести его на заштатную Уральскую улочку, где жил в основном ремесленный и некогда мелко торговавший люд. Становилось все жарче, гимнастерка намокла и прилипала к спине. Снять куртку Ягунин все же не решался, хотя народу на улице почти не было — разве что возле колонки горбилась баба с ведром да простучала, пыля, телега с ничтожной поклажей, с полусонным возницей. Только возле Пушкинского народного дома стояли двое красноармейцев и, шевеля губами, усваивали объявления. Проходя мимо, Михаил мельком прочитал, что клуб профсоюза железнодорожников приглашает на выпуск устгазеты «К труду». На другой афишке сообщалось о предстоящем обсуждении пьесы драматурга К. Гандурина «Очарованная кузница» (представление-шарж). А рядом холерные плакаты и приметы совсем новых времен: «Вновь открыта художественная парикмахерская…», «Свободный маэстро Л. Э. Тирлиц дает уроки постановки голоса… Согласен в отъезд на службу в качестве певца-пианиста».
Михаил плюнул под ноги, отвернулся от заклеенного афишками забора и убыстрил шаги.
— Слюший, купи! — раздалось за спиной. Он невольно оглянулся: перс гнилозубо улыбался и показывал ему светящийся розовый помидор. «Выползли, сволочи, — подумал Михаил без особой, впрочем, злости. — Тут от голодухи воют, а они уроки голосом… певцы…».
Он с наслаждением съел бы сейчас теплую помидорку, и денег, наверное, хватило бы, но настроение было не таким, чтобы отзываться на зов торговца. «На обратном пути куплю», — сказал себе Ягунин и тотчас почувствовал в желудке голодное жжение. Позавтракал он в семь, как обычно, запив морковным чаем столовскую воблу с осьмушкой хлеба, а сейчас дело шло к полудню. Раздразнил, паршивый персюк!
Михаил в недоумении остановился: он не заметил, как улица вдруг кончилась тупиком, а 180-го дома так и не было. Неужели девчонка сбрехнула?
В квартале от него, на Ильинской, прогромыхал трамвай. Лохматый беспризорник с ленцой разглядывал Ягунина, развалясь в тенечке на крыльце. Из двора тянуло карболовым смрадом.
— Эй, Чека, заблудился, что ли? — нахально крикнул беспризорник.
«Куртка выдает, — подумал Ягунин, — проклятая».
— Скажи, пацан, может, еще где есть Уральская?
— Де-ре-е-вня, — протянул тот с насмешкой.
— Но-но, ты потише, — нахмурился Ягунин.
Мальчишка моментально сел и на всякий случай приготовился дать деру.
— А вон, за углом обойди, возле путей. Она сызнова будет, — быстро проговорил он.
— Ага…
Ягунин отошел шагов на десять, когда за спиной раздалось:
— Берегись, шпана, Чека идет! Из деревни топала… — Дальше следовала похабная концовка.
Но Михаил не оглянулся. Связываться с бесцеремонной мелкотней было нелепо, да и без пользы: догнать не догонишь, а привяжется — не отцепишь. Лучше оставить без внимания.
Нужный номер обнаружился сразу — дом был вторым от угла. Обнаружив, что парадное не заперто, Ягунин поднялся по рассохшейся лестнице на второй этаж и постучал в ближнюю из трех дверей, что выходили в коридорчик. По нему одному можно было судить, как бедствовали жильцы с топливом прошлой зимой: ни шкафчиков, ни столов, ни старых сундуков, даже обоев, даже коридорной двери не было — все дерево и бумагу сожрали «буржуйки».
— Заходи! — послышался густой голос.
Михаил нагнулся и шагнул за порог. В простенке между кроватью и столом сидела Нинка. Спиной к двери, зацепив штиблетами за ножки табурета, восседал плотный парнище в жилетке поверх белой маркизетовой рубахи и в модных, узких книзу брюках. С хмурым любопытством смотрел он через плечо на Ягунина, и его красивая, хотя и несколько толстоватая физиономия вопрошала недвусмысленно: что надо? Пиджак был небрежно брошен на другую кровать, стоявшую в углу, возле самой печи. В комнате было еще два табурета, большой сундук и красивый резной буфет, в котором, однако, посуды не было видно. Возможно, вся она стояла на столе — две тарелки с грибами и кислой капустой, блюдо с ломтем хлеба, рюмка и стакан. Бутылка вина была откупорена, но не начата.
При виде Ягунина Нинка вскочила и прижала кулаки к подбородку. Лицо ее было, пожалуй, испуганным: особой радости, по крайней мере, Михаил не различил.
— Пришел? — сказала она растерянно.
«Вот те номер, — сердито подумал Ягунин, — что это за фрукт к ней приспособился?» А вслух произнес:
— Здравствуйте вам. Обещал — вот и пришел.
Парень в жилетке сощурил глаз.
— Ты пришел, и я пришел. Только я вперед, понял?
— Не понял, — зло сказал Ягунин.
— Я к тому, что погуляй, корешок, до вечера. Занятые мы с Нинкой, понял?
— Разговор у меня к тебе, Нина, — подчеркнуто не обращая внимания на его слова, сказал Ягунин. — Выдь-ка со мной.
— Сичас, сичас. — Девушка сжалась, но все-таки заставила себя сделать шаг.
— Куда, стерва! — гаркнул парень в жилетке, хватая ее за локоть.
— Ой-ой! — пискнула Нинка.
— Брось руку! — крикнул Михаил, делая шаг к столу.
Ладонь Ягунина лапнула наган, но оружия он не вынул. Сейчас Михаил видел, что перед ним — типичный самарский «горчишник», наглый и трусливый, никогда не рискующий схлестнуться один на один, но страшный в жестокости своей, когда за спиной сопят дружки.
— Ты че? Ты че бухтишь? — тихо, с блатными интонациями протянул парень, но руку отпустил. — Фраер нашелся.
Его красивые темные глаза ощупали лицо Михаила, задержались на куртке. Возможно, он заметил тот жест — рука на кобуру.
Нина села на кровать. Глаза опустила, пальцы нервно терзали оборку кофточки.
— Уматывай, — приказал Михаил «горчишнику». — И бутылку прихвати. Кто он такой? — обернулся он к девушке, но ответа не последовало.
— Чудеса-а… — пропел парень, беря с кровати пиджак. — А я-то желал по-хорошему: двадцать тыщ — девице, десять — хозяину… По сегодняшней таксе…
— А ну! — заорал Ягунин так, что «горчишник» даже голову втянул в плечи. Бросив злобный взгляд на Нину и невнятно выругавшись, он нарочито медленно вышел.
Топанье на лестнице смолкло, грохнула дверь парадного. Нина подняла голову. Лицо у нее было в слезах.
— Я не верила, что придете, — заговорила она, задыхаясь и плача, — а ему дядька про меня сказал, что я кавалеров ищу… А мне сказал, что пусть лучше домой приходят, за квартиру будем с них брать… Я говорила ему, что не хочу, а он меня побил, жрать, говорит, не дам…