Страница 5 из 103
Пани Кунгута схватилась за лестничные перила, чуть не потеряв сознания.
У нее в голове загудело, и к горлу подступила такая горечь, будто она выпила стакан полынного отвара.
Тут прибежала пани Боржецкая и стала кричать, что она пани Кунгуту разденет и привяжет к постели, если та будет думать о каких-то цыплятах и коровах, а не о себе и своем ребенке, который вот-вот появится на свет. Пани Кунгута, в глубокой печали, пошла обратно и упала на постель, рыдая. Она теперь знала, что день несчастный и предвещает вовсе не начало новой жизни, а конец старой и что будет завтра — неизвестно.
Она долго плакала и ничего не ела. Думала было позвать капеллана, чтоб исповедаться, но пани Алена решительно возразила, что роды не кончина и капеллан совсем не нужен, — да к тому же он все равно вчера сбежал.
— Почему? — спросила пани Кунгута.
— Боится служить еретикам…
— Ну и черт с ним! — сказала пани Кунгута и опять повеселела.
Это позволило Алене разговориться. Она сообщила, что скоро, наверно, битва начнется, что табориты, сироты и какие-то чужие солдаты, которые говорят вроде как мы, стоят под Домажлицами, у Бальдова замка, а войско крестоносцев приближается с северо-запада, от Горшова Тына. И что всем грозит опасность. А впрочем, это далеко, и сюда никто не придет. Дитя еще не успеет родиться, как все будет кончено.
Пани Кунгута слушала и только вздыхала. От страха и боли. Схватки все учащались, и близился вечер. Никто не звонил ко всенощной, дворня стояла в воротах и на холме, глядя в ту сторону, где войско крестоносцев бежало от Домажлиц к Шумавским горам.
«Битва кончилась, не успели мечей скрестить», — рассказывал раненый, шедший по дороге из Гавловиц к горам. Солнце стояло еще довольно высоко. Пани Алена объявила, что теперь с минуты на минуту начнется, и велела пани Кунгуте ложиться. Потом пошла за Барборой и Дороткой, у которых у обеих были дети, и поэтому они должны были помогать носить горячую воду.
Барбора с Дороткой сидели на завалинке. Увидев пани Алену, они спросили, не пора ли.
И пани Алена опять сказала:
— Если б знало дитя, каков этот свет, не стало б оно выходить, так бы там и осталось. Божья воля, конечно, а только сомневаюсь я, чтобы родильница выдержала муки. Такая она слабая. Да еще все эти беды на нее свалились… А вы тут зря не сидите, ступайте кипятить воду! Может, скоро…
Но наступило не скоро.
В семь часов пани Кунгута услыхали во дворе страшный вой и плач. Но ни звона оружия, ни мужских голосов не было слышно. Зато вдруг в глаза ей ударил отсвет пламени. На дворе закричали:
— Воду! Воду! Воду!
В залу вбежала пани Алена, на этот раз тоже дрожа. Сам дьявол придумал ей христианскую обязанность в этом заколдованном замке! Называется Страж, а никто не стережет. Кучка крестоносцев проскакала мимо на конях, достала, кто их знает откуда, смоляной факел, зажгла его и кинула на ригу. И та теперь сгорела вместе со всем свезенным в нее урожаем.
Кунгута лежала на постели, корчась от боли, с губами, вспухшими от крови и лихорадки.
— Милая тетенька, что опять случилось? — прошептала она.
— Ничего не случилось, Кунька, будь спокойной, сильной и думай о том, что должна родить славного молодца, чтоб обрадовать пана Яна, когда тот вернется… Теперь уж скоро. Бой, говорят, кончился… Так что — видишь?..
— А кто там жжет костры?
— Это так… Пастухи ноги греют.
— Теперь? В августе? Нет, Аленка, это пожар. Рига горит. Я по запаху дыма чувствую. Горит хлеб… Аленка, мы нищие, и пускай Ян идет в бродяги или разбойники. Нам больше ничего не остается. А ребенок этот — совсем лишний, и я тоже, и мы умрем с ним оба. Прощай!
Она легла лицом к стене, грузная, бесформенная, и заплакала навзрыд. Плакала долго, до самых сумерек. А пани Алена молилась и при этом гладила ее по волосам, теперь распущенным…
А потом, когда совсем стемнело, к воротам замка, которые оставались открытыми, так как во дворе было полно народу, сбежавшегося смотреть на догорающую ригу, подошел никем не управляемый конь пана Яна Палечка. В седле был всадник. Но он не сидел прямо, а повис ногами в стременах, руками на узде и головой на гриве. Он был мертв. Конь принес его из-под Домажлиц в Страж.
В это мгновение пани Алена была во дворе, так как родильнице на минуту полегчало. Пани Алена вышла подышать прохладой. При виде мертвого родственника она пронзительно вскрикнула. Чуть не запричитала, да в последнюю минуту опомнилась.
Тихо распорядилась отнести мертвого в самую большую залу замка — туда, где покойный пировал и читал философов. Его понесли по лестнице, ступени заскрипели, и пани Кунгута выскользнула из постели и пошла, босая и простоволосая, посмотреть, что там такое и почему Алена закричала.
Она узнала мужа и взревела от боли, как раненый зверь.
Повалилась навзничь. Женщины окружили ее. Стали подымать. Мужчины меж тем несли тело хозяина. Они сыпали проклятьями. Женщины шептали только:
— Дева Мария, дева Мария…
А пани Алена, вдруг как будто выросшая, худая, седовласая, стала резким голосом распоряжаться, подхватила роженицу под голову, понесла ее, прикрикнула на Барбору и Доротку, чтоб не выли, а делали дело, потому что сейчас начнется, — и пусть все остальное идет к дьяволу, лишь бы дитя было живо!
— Ну, пани Кунгута, теперь хочешь не хочешь, а подавай наследника! — командовала пани Алена. — Собери все силы — и будет хозяин у Стража, или я не Боржецкая, и дедушка мой не добывал Милана![11]
Через полчаса пани Алена держала на руках новорожденного. Он дрыгал ножками и ручками, и у него было отцовское лицо.
— Назовем по отцу — Яном, — решила пани Алена.
Барбора и Доротка хлопотали вокруг родильницы.
Она глядела на голенького новорожденного широко открытыми глазами. Оказалось, действительно — сын. Но ребенок не плакал, как все новорожденные.
— Аленка, — прошептала родильница, — а он живой?
— Ты не видишь, как он дрыгает ручками и ножками?
— Но он не плачет, Аленка…
Только тут пани Аленка Боржецкая заметила, что, правда, ребенок не плачет. Что бы это значило?
Но вдруг мать в восторге воскликнула:
— Погляди, Аленка, да он смеется!
И в самом деле. Ребеночек ласково улыбался матери, улыбался и пани Аленке, и Доротке с Барборой, когда те пришли посмотреть.
— Отроду не видала такого и не слыхивала ни о чем подобном! — промолвила пани Алена. — Чтобы новорожденный улыбался? Как Иисусик, каким его в яслях рисуют… Ну, просто чудо какое-то! Дар божий пани Кунгуте за ее страданья…
Так родился Ян Палечек, общий любимец.
II
Когда пани Кунгута в первый раз давала своему позднему сынку грудь, плотник сколачивал на дворе гроб. Он готовил этот гроб для отца того ребенка, что появился на свет при таких необычных обстоятельствах.
Ребенок отличался непомерным аппетитом. Он жадно сосал и продолжал почмокивать, когда удивленная мать меняла грудь. Потом ей показалось, что новорожденный придерживает ее грудь ручками. Она испугалась.
— Какое счастье, что у тебя так много молока, — сказала пани Алена Боржецкая, присутствовавшая при первом кормлении и сама приложившая ребенка к материнской груди. — Я куда моложе тебя была, а молока у меня не хватало, и мальчонка целые дни плакал.
День был ясный и жаркий — настоящий августовский день. На дворе люди работали без рубах, и по волосатым грудям их бежали ручейки пота. На них глазело несколько голых ребят и батрачки, которым нечего было делать в хлеве, так как за ихними коровами и свиньями со вчерашнего дня ухаживали люди, называвшиеся сиротами.
Батрачки толковали о том, где похоронят пана Яна и что похороны вряд ли будут торжественные, хотя в могилу опустят человека, павшего в битве, память о которой сохранится на много лет. Даже еще дольше, чем о том страшном Духовом дне, когда домажлицкие добыли те твердыни у Тахова[12], взяли там шестнадцать дворян и сожгли их на костре, помиловав одного только пана Богуслава из Рижмберка, который был частым гостем у здешнего пана. Вспомнили, как рыцарь Ян клял домажлицких на чем свет стоит, называл их драконами семиглавыми, которые пьют кровь человеческую вместо честного домашнего пива. Капеллан Йошт очень сурово говорил потом об этом в воскресенье, во время обедни. После проповеди хозяин громко похвалил его и пожаловал ему за пылкое красноречие золотой…
11
Речь идет о походе Карла IV в северную Италию в 1368 г.
12
Имеется в виду взятие Тахова силами гуситов, которых поддерживали жители города Домажлице в 1427 г.