Страница 3 из 103
— И ваше отношении к Подебраду тождественно отношению вашего героя?
— И мне, так же как Палечку, фигура Иржика была сначала человечески и политически близка. Но, работая над романом, я стал постепенно понимать, что Иржи в известной мере из породы тех, кто привел наше государство к мюнхенской катастрофе, Хоти этот король-дипломат и дал стране на короткое время мир, но зато дошел до прямой контрреволюционности в попрании великих заветов таборитов. Конечно, он отличался от виновников Мюнхена тем, что был всей душой предан интересам чешского государства. Во имя целостности страны Иржи Подебрад отказался от права на престол для своего потомства. Родной язык и благо нации были ему дороже личных успехов и богатства. Поэтому Палечек и мог оставаться с ним до самого конца.
— А как вы сейчас сами оцениваете свою книгу?
— Я писал своего Палечка в тяжелые времена, чтобы потешить, развеселить и наполнить верой сердца тех, кто пал духом. Я знаю, что многое в моей книге тронуло сердца читателей. В романе есть частица моей души, частица наших радостей и печалей. Поэтому я переиздаю свою книгу почти без изменений.
— В 1957–1958 годах вы написали двухтомный роман о рыцаре Иржи из Хропыне: «Его звали Ечминек» и «Возвращение Ечминека». События романа развертываются в период Тридцатилетней войны. Чем вызвано ваше обращение к этой эпохе?
— Мне захотелось создать нечто вроде моравской параллели к чешскому Палечку. Меня привлек сказочный образ короля Ечминека — по-русски вы бы назвали его король Ячменек. Согласно моравской легенде, он вернется на Мораву в тот момент, когда для нее настанут самые злые времена; он изгонит врагов и даст стране мир и благоденствие. В Тридцатилетней войне, начавшейся и закончившейся в Чехии, я видел аналогию второй мировой войне. Как перед мюнхенской катастрофой в Праге появился «дружеский посредник» лорд Ренсимен, так перед поражением чехов у Белой горы в 1620 году в пражском Кремле объявились английские послы Уэстон и Конвей, дипломатическим путем отдавшие чешские земли и чешский народ в руки австрийского императора. События трехсотлетней давности оказались актуальными, поскольку сущность обеих трагедий одинакова: крах политики господ, ориентировавшихся на Запад. В моем романе молодой моравский рыцарь, вернувшись на родину после многолетних скитаний, возглавляет борьбу за создание ганацкого острова мира среди опустошительной бури войны и погибает как горой сказки, слившись с родной землей.
— И последний вопрос: что бы вы могли сказать о своих творческих принципах?
— В рассказах двадцатых годов читатель, вероятно, чувствовал мою склонность к необычным судьбам, любовь к ювелирной отделке фразы, удовольствие от напряженных и исключительных ситуаций; все это осталось у меня и в новеллах, написанных в годы оккупации. Но уже в ту пору я ощущал неудовлетворение от переизбытка декорации и экзотики. В моем творчестве сами собой начали пробиваться наши скромные и чистые полевые цветы: печальные гвоздики и веселые колокольчики. Я услышал речь и песни простого чешского народа и научился понимать его радость и гнев. В «Улыбке и слезах Палечка» я навсегда пришел к нему. Роман этот был для меня переходным от литературных установок раннего творчества к моей современной писательской позиции. Я и раньше был противником упадочнического псевдопсихологизма, декадентских настроений, надуманных сюрреалистических и экзистенционалистских теорий. Я сознательно отказался от излишней орнаментальности стиля. Сейчас для меня классический образец слога — детские рассказы Льва Толстого. А у Алексея Толстого я многому научился в области исторического жанра. Мое постоянное стремление — сочетать красочность и увлекательность с исторически объективным пониманием прошлого и современности. Я не считаю нужным отбрасывать традиционные литературные формы. Роман о Палечке — а также о Ечминеке — я писал так, как писались романы в ту эпоху, в которой живут мои персонажи. Это циклы новелл, связанные сквозным сюжетом и фигурой главного героя. В конце концов Палечек и Ечминек — сказки, так же как сказками были все трагедии и комедии Шекспира…
Я выхожу на тихую зеленую улицу. Название у нее историческое — «На валах». Заслуженный писатель Чехословакии Франтишек Кубка напутственно машет мне из окна.
Олег Малевич
Улыбка Палечка
I
Самое рождение Яна Палечка уже было маленьким чудом. Ведь в тот день произошло столько событий, что человек обыкновенный предпочел бы вовсе не появляться на свет.
Пани Алена Боржецкая из Врбиц, прибывшая в Страж в качестве доброй соседки и опытной женщины, чтобы оказать пани Кунгуте помощь при родах, уверяла всех, кто хотел слушать, что мать, наверно, не разродится — у нее не хватит сил, — да и мир слишком лукав, так что лучше ребенку задохнуться в утробе матери.
В тот день — 14 августа 1431 года — сошлось столько несчастий, что не успеешь оплакать одно, как на смену ему уже спешит другое.
Мелкопоместный дворянин Ян Палечек из Стража жил всю жизнь мирно и мудро. Даже в тяжкие времена покойного пана Яна Жижки из Троцнова и Калиха, когда нелегко было устраниться от участил в общественных событиях и на прямые вопросы надо было отмечать прямо: «да» или «нет», пану Яну удавалось сидеть за печью, обрабатывать землю, полевать, потягивать доброе пиво и поедать копченые окорока в нерушимом покое. А придет сосед из Клатовска или Станькова и начнет распространяться о вопросах веры, спрашивать пана Яна Палечка, с кем он: с теми, кто приемлет святое причастие под одним видом, или с теми, кто — под обоими[1], хозяин приказывал принести из погреба жбан старого пива и поил гостя, пока тот не перестанет языком ворочать. После этого он с ним сердечно прощался и, набив ему в седельные сумки жирных колбас, провожал его за ворота. И смотрел гостю вслед, — как тот, нетвердо сидя на своей кляче, едет по сумеречной равнине. А когда гость исчезал в логу за поворотом, хозяин со вздохом облегчения шел к себе. Доедал ужин, начатый вместе с гостем, допивал жбан либо послал за новым, потом шел спать. Оставите, мол, все меня в покое, сам черт не разберется в этих ваших спорах…
Так осмотрительно вел себя пан Ян Палечек. И не то чтоб он опасался за свою шкуру. Он был не из тех, кто боится ударов: сам с удовольствием их отвешивал. Но у него была своя философия, приобретенная чтением старинных хроник и годами ученья в университетах на далекой чужбине. Философия эта гласила: «Оставь духовные дела духовенству, королевские — королю, а сам старайся о собственном благополучии».
Дворянин Ян Палечек был не из самых бедных, а разум его — не из самых слабых. Отец его был другом славной памяти императора Карла IV[2], дал сыну возможность узнать свет. Пан Ян учился в Падуе и в Париже, хорошо говорил по-латыни и читал книги на разных языках. Но именно благодаря общению с многими знатными и учеными людьми, благодаря чтению святых отцов он пришел к мысли, что человеческий разум бессилен в вопросах мира нездешнего. И когда лет за пятнадцать до описываемых событий, в Констанце умер пражский магистр Ян из Гусинца, он горевал о смерти его, говоря, что такой ученый муж мог бы остаться живым и здоровым, если бы не пошел против силы духовенства, заповеданной нам, людям, спокон веков. Вспоминая о своем пребывании в Риме и Авиньоне, где он видел великую силу и славу пап[3], он говорил:
— Захотел бог, чтоб было двое пап, нам только лучше. Ведь что получается? Двое дерутся, у третьего руки развязаны.
1
Причащение под одним видом (хлебом) принимали католики-миряне, поскольку к причащению под обоими видами (то есть из чаши с вином и хлебом) в римской католической церкви допускаются лишь священнослужители. Гуситы настаивали на праве причащения под обоими видами (по-латыни — sub utraque specie) и для мирян. Отсюда название — чашники, подобои или утраквисты. Позднее — при выделении внутри гусизма различных религиозно-политических течений — чашниками стали называть сторонников соглашения с католической церковью и феодальной реакцией, представителей правого, бюргерско-дворянского, крыла гусизма.
2
Карл IV (1316–1378) — император Священной Римской империи и король Чехии (1346–1378); способствовал политическому, экономическому и культурному расцвету Чешского государства.
3
С 1378 по 1417 г. продолжался раскол католической церкви (схизма); тогда во главе ее стояло двое пап одновременно: один — в Риме, другой — в Авиньоне.