Страница 102 из 103
Издали, с домажлицкой колокольни, слышался звон колокола, отбивавшего полдень, и люди спешили с полей по домам либо ложились тут же на межах, чтоб восстановить силы коротким, но крепким сном и потом — за работу. До дна выпивали ослепительно белое молоко из кувшина…
Палечек вышел на лесную опушку и посмотрел в темноту, нет ли и здесь какой молодой березки. Ее не было.
Он взобрался на крутую скалу. Белый камень светился, указывая дорогу. Ян поглядел вниз, на Прагу. Различил святовитскую колокольню, укрепления, стены дворца. Там, в глубине, спал под звездами город, дорогой, любимый, где теперь похоронен король.
Близилась полночь. С колоколен доносилась перекличка ночной стражи. В близлежащих страговских воротах послышались шаги вооруженных. Вернуться в город или остаться здесь? Куда пойти ночью? Домой? Куда? У него нет дома.
Палечек не спеша спустился по откосу — к городу. У ворот его окликнули караульные. Он назвал себя. Воин улыбнулся. Улыбнулся, потому что узнал шута короля Иржи.
— Что ты здесь делаешь в полночь, рыцарь Ян?
— Считаю часы.
— Не знал я, что ты и счетчик тоже славный.
— Только что высчитал, сколько мне жить осталось.
— Ты мудрец, рыцарь.
И воин склонил голову, оттого что в эту серьезную весеннюю ночь не хотел быть беспричинно веселым.
Палечек попросил разрешения посидеть возле караульни.
— Войди внутрь, если хочешь, рыцарь.
Палечек сел на жесткую лавку и задремал.
Сон не мог одолеть его. Он все время просыпался, хотя никто не говорил ни слова. Ему предложили лечь, но он, поблагодарив, отказался.
— Трудно спать в такое время. Подожду еще немного.
И остался сидеть, дремля со склоненной головой.
Караульные сменились и легли на землю, укрывшись плащами. Запел петух. Палечек проснулся.
— Уж день, — сказал он. — Пора идти.
— Поешь с нами хлеба. Найдется и сала кусок. Молока принесут.
— Нет, спасибо. Я есть не буду. Совсем не хочется, — ответил Палечек и поблагодарил за ночлег. — Вы не спали на карауле, а я — на лавке. Но спасибо, что приютили.
И вошел в открытые ворота.
Твердо зашагал к монастырю. В церкви мерцала неугасимая лампада. Палечек заметил тень человека в длинной рясе, направляющегося ко входу в церковь. Он не пошел за ним. Пошел дальше. В сады. В проснувшуюся весеннюю рощу. Ветер улегся, и стояла глубокий тишина, — прощальная тишина ночи. Палечек пошел по тропе, тянущейся между деревьев. Монахи провели ее для удобства своих раздумий. Палечек шел медленно. Он не чувствовал усталости, не чувствовал голода, не чувствовал жажды. Он был только бесконечно печален.
Постоял на краю ельника, миновал старую липу. Ствол ее был расщеплен молнией и скреплен ржавым обручем. В роще была еще тишина, но чувствовалось, что эту тишину сейчас нарушит птичье пенье. И в самом деле, вот уже воскликнула какая-то птица. Низким голоском дала знать о том, что она проснулась и всем пора просыпаться. Ей хором ответили остальные. Болтливые и любопытные, мечтательные и сонные, брюзгливые и озорные. Верх одержали озорные. Огромный воробьиный хор декламировал насмешливые строфы. Выкрикивал нищенскую жалобу о голодной радости жизни.
Палечек посмотрел на восток. Серое небо над далекими возвышенностями, силуэт которых касался небосклона своими изломанными очертаниями, сперва побелело и слегка зарумянилось. В одном месте, казавшемся глазу самым отдаленным, небо было бледно-красное. Там взойдет солнце…
Палечек вперил взгляд в это таинственное место. Край, простиравшийся в ту сторону, вспыхнул, стало видно мельницу и крышу низкого дома. На глазах у Палечка из темноты выросла Прага; он увидал ее башни, церкви, дома и кровли, ее зубчатые укрепления, ее сады и реку, прекраснейшую из всех рек. Она шумела тремя своими плотинами. Шумела там, где броды. Шумела под Вышеградом и вокруг островов.
Палечек свистнул. Позвал птиц, чтоб они его позабавили. Прилетели синички, зяблички и воробьи, дрозды и зорянки, реполовы и хохлатые жаворонки и, садясь рядом с ним, вопросительно устремляли на него свои крохотные черные глазки.
В это мгновенье взошло солнце. Палечек простер к нему объятья. Птицы испугались и отлетели. Но Палечек промолвил:
— Останьтесь, останьтесь, дети. Не покидайте меня, бедного!
Птицы вернулись. Палечек смотрел на выступающий, еще неправильный диск. Он был уже ослепительно золотой. И был день.
Палечек всхлипнул:
— Вы слышите? Король Иржи умер… Слышите? А солнце все-таки встало!
Волна горечи подкатила к сердцу. Он схватился за грудь и упал навзничь.
XXXII
Ян лежал в лучах восходящего солнца.
Очень удивились синички, зяблики и воробьи, серые и черные дрозды, горянки, реполовы, хохлатые жаворонки и голуби, что человек лежит на земле неподвижно.
Смелей всех были воробьи. Понемногу, короткими скачками, приблизились они к нему, стали садиться — сперва на руки, потом на туфли и, наконец, на голову. Запрыгали и защебетали зяблики. Синичек давно уж разбирало любопытство, и они сели на нижние ветки черешни, выбившейся сюда из монастырского сада и после восхода солнца убравшейся первыми цветами.
О, эта слишком ранняя весна!
Синички первые заметили:
— Цветет, цветет!
Но воробьям не было дела до цветущей черешни. Их пора — пора созревания. Поэтому они ничего не ответили синичкам, а только, глядя на лежащего человека, стали настойчиво спрашивать:
— Спит? Спит?
Подбежал хохлатый жаворонок, закивал головой, важно вымолвил:
— Наверно.
Воробушки засмеялись:
— Глядите. Ишь умник. Хи-хи-хи!
Серые дрозды держались поодаль от этой птичьей мелкоты, но их тоже удивляло, что человек так долго спит.
Они подлетели поближе и завели флейтовыми голосами длинный разговор. Это не понравилось черному дрозду, и он засвистел. Посвистел-посвистел и с гордым видом перестал.
У этих серых дроздов длинный язык, а в голове пу…
«Сто» он не договорил, а вспорхнул лежащему на грудь и сильно, словно доставал червя из земли, принялся клевать его в горло.
Это понравилось воробьям, которые уже посиживали себе на спящем. Они повеселели и громко закричали:
— Разбудим его! Чем, чем, чем!
— Носиком, носиком, носиком! — защебетали подстрекатели-зяблики, а у зорянки голос сорвался, когда она пискнула: — Носом, носиком, носом!
— Чем, чем, чем? — галдели воробьи, находя все это таким забавным, что, кажется, готовы были на оперенья выскочить от радости и буйного восторга.
И занялась птичья мелюзга благоговейным клеваньем.
Клевала Палечка в лоб, в щеки, в волосы, в руки, в ноги, свиристя и гомоня. Голубь сидел в сторонке, наклонив голову, жмурился, потом посоветовал:
— У него душа в горле, в горле!
И черный дрозд сильно долбанул клювом открытое Палечково горло.
Лежащий пошевелил рукой. Воробей, который сидел на ней, упорхнул в испуге, но поспешил обратно и сел на черешню.
— Цветет, цветет! — продолжали твердить упрямые синички, словно желая взбесить воробушка.
Но он три раза повернулся, два раза скакнул и был уже внизу.
— Ишь ты! Ишь ты! — сказали зяблики, словно передавая друг другу свежую сплетню.
Серые дрозды запели назло черному, который, перестав клевать, промолвил:
— Вставай, вставай, малень…
И опять не договорил «кий».
Лежащий оперся на руку и тяжело приподнялся. Потом сел. Птичья мелюзга, вместе с голубем, на мгновенье отлетела. Палечек поднял голову, оглянулся по сторонам. Протер глаза, и на губах его была та самая улыбка, как в тот раз, когда он, увидев свет божий, к общему удивлению не заплакал.
И он увидел, что над головой у него расцвела первая черешня этого внезапного лета… Он встал и окинул взглядом окрестность.
Увидал коричневые поля, темно-зеленые леса, бледные рощи и за ними, в голубоватой утренней дымке, — горы.
Ян Палечек долго смотрел. Так что глазам стало больно.