Любимая улица

— Катя, мне надоели эти глупые разговоры.

— Нет, я просто так, на всякий случай.

Аня отодвинула чашку и встала.

— На всякий случай замолчи! — говорит она сурово.

— Почему? Почему вы все говорите мне: замолчи? У нас дома стало плохо! У нас дома стало скучно!

Она смотрит на мать, и в глазах у нее — слезы.

— Поди сюда! — говорит Саша. — Поди сюда, глупая! Ну, чего ты ревешь? И чем тебе плохо?

«Я думаю о себе. А думать надо о них. Мы сегодня же поговорим с Митей. И что бы ни было — мне станет легче. И легче — детям».

— И почему они у тебя во все мешаются? — говорит в сердцах Анисья Матвеевна. — Ну что ей за дело до этой Лельки, до ее ребятишек? Я с этой Катериной никуда больше ездить не стану. Совсем ошалела, до всего ей забота, во все ввязывается.

— Да что еще случилось?

— Едем в трамвае. Ну, к твоим, в Серебряный. Ну, пьяный сидит, орет. Женщина одна ему замечает — не безобразничайте, мол. А он ей — ну, обозвал, как евреев обзывают. А Катерина — да на весь вагон: «Вы не советский».

— А что же ей было — молчать? — спросила Аня.

— Бывает, и помолчать не худо.

— Да разве я одна ему сказала? — воскликнула Катя. — Я только первая сказала. А потом еще дяденька сказал: «Девочка совершенно права». Тогда пьяный ему: «Как твоя фамилия, наверное, Рабинович?» А я говорю: «А ваша фамилия Гитлер!» Вот как я сказала! Мама, как я рада, что ты с нами сидишь! — воскликнула Катя. — Ты давно с нами не сидела. У меня столько всего накопилось!

— Ну, давай выкладывай, что у тебя там накопилось?

— Мама, ты знакома с писателем Пантелеевым?

— Нет, а что?

— Мне очень надо про него узнать, все ли правда, что он пишет про свою жизнь. Мне он очень нравится, и я хочу, чтоб все счастливое было правда, а несчастливое — не правда.

И в эту минуту раздались два звонка.

— Кто это к нам? — нараспев сказала Анисья Матвеевна. — Дмитрию — рано. Кого это бог несет?

— Здравствуйте, здравствуйте, приятного аппетита! Не узнали? Вы к нам в редакцию приходили на елку. С детками. Вот с ними. Как выросли, не узнать! И в прошлом году были на первомайском вечере, еще Райкин выступал, помните? Вы с супругом во втором ряду сидели. Чайку? С удовольствием, на улице прохладно. Осень нынче какая холодная, верно? А где же ваш папочка? В редакции? Да сегодня по их отделу как будто ничего не идет!

У нее были голубенькие стеклянные глазки, и розовые фарфоровые щечки, и розовые ноготки на толстых пальчиках. Кофточка на ней тоже была розовая, а под этой прозрачной розовой кофточкой виднелась голубая комбинация и белые лямки лифчика на белых полных плечах. Катя и Аня глядели на нее во все глаза — Катя с веселым любопытством. «У-у, какая ты толстая», — говорил ее взгляд. «Откуда ты, с чем ты пришла?» — спрашивали Анины глаза. «Да, с чем ты пришла? Ты круглая, розовая, но что-то недоброе вошло с тобою», подумала Саша.

— Что ж в такой-то холод в такой-то кофте гуляете? — сказала Анисья Матвеевна, поставив перед гостьей стакан горячего крепкого чая.

— Мода, мода, мода! Что ж отставать? Одеваться надо по моде. Вы нашу очеркистку Лаврентьеву знаете? Ну как же, Марину Алексеевну, ее все знают! Так она одевается ну всем на зависть. Я всегда смотрю, что на ней. Она лучше всякого модного журнала. Еще в Париже каком-нибудь все зевают, а она, пожалуйста, всех обскакала. Правда, есть в ней оглядочка на заграницу, есть, есть немного! Но есть такая иностранная пословица: победителя не судят! Поглядишь на нее — и осуждать не можешь: блеск! Ах, какая у вас ватрушка! Сами пекли? Я попробовала по книжке испечь — ничего не вышло.

— Я тоже читала поваренную книжку, — сказала Катя. — Там говорится, что молоко надо подавать в желтых чашках, тогда оно будет похоже на сливки. Курица с рисом любит синюю посуду. Вот только я забыла, что надо подавать в коричневых тарелках. Я спросила у папы, а он говорит: реплики.

— О, у вас папочка остроумный! Это по всей редакции известно, уж если Поливанов скажет, так уж скажет!

Ее не надо было занимать. Она говорила, говорила, и пила чай, и ела клубничное варенье, восхитилась ватрушкой, осудила копченую колбасу — и сыпала, сыпала словами.

— Катерина, поди-ка на кухню, вымой посуду! — сказала вдруг Анисья Матвеевна. — Анюта, ты за хлебом сбегай. И масла надо и сыру докупить. А ты, Александра, приглашай гостью к себе.

И Саша, пока не вставившая в разговор ни слова, молча раскрыла дверь в другую комнату.

— Ох, до чего же уютненько! Ну прелесть, прелесть! А вы не видели, в Мосторге бархатные розы продают? От настоящих не отличишь. Все-таки научились, научились у нас делать изящно. Я купила и весь буфет уставила. А вы бы вот сюда, на полочку. Дорожку беленькую и вазочку с цветами. Хорошо, если дорожка вышитая гладью или болгарским крестом. Вы вышивкой не увлекаетесь, нет?

«Ваша фамилия — Прохорова?» — чуть было не спросила Саша.

— Куда-то пропало ленинградское мулине. А без него хоть за вышивку не садись. У нас многие женщины в редакции увлекаются.

Саша не могла понять: зачем она пришла? Что ей надо? Она слушала, слушала сыпавшиеся горохом слова, и смутно ей было. И, словно отвечая на ее немой вопрос, гостья сказала:

— Ну вот, Александра Константиновна, можно, я буду вас попросту Шурочкой? Так вот, Шурочка, я пришла поговорить по душам. Мы знаем вашу беду и хотим помочь.

— Какую беду? — спросила Саша.

— Ну, какую! Известно какую: поведение Дмитрий Александровича обратило внимание. Что ж, не слепые. Но давайте поправлять, пока не поздно, напишите нам кратенькое заявление, — мы действовать не можем, если нет официального заявления.

— Послушайте, что вы такое говорите? Какое вам до меня дело?

Розовые щечки побагровели, глаза стали как голубые стекляшки.

— Зачем же так грубо, если к вам от всей души? Мы не за то, чтоб семья разваливалась, мы…

— Мы? Кто это мы?

— Коллектив. Общественность.

«Как это там говорится в художественной литературе, — подумала Саша, — „подите прочь“? или „пошла вон“?»

— Вот Бог, а вот и порог! — сказала Анисья Матвеевна, появляясь в дверях. — Не молоденькая, а такой глупостью занимаешься! Вот пальтишко твое, вот шляпочка. Ботики в коридоре.

— Ну что ж… Если нравится, чтоб муж бегал… бегал по бабам… то, конечно… Дело хозяйское…

— Вот то-то что хозяйское… Прощай, прощай, дорогая. Следи за своим мужиком, если еще не сбежал… Будь здорова. Не обессудь…

Вошла Катя с горкой чистых тарелок и едва не выронила их, наткнувшись на гостью.

— Вы уже уходите? — воскликнула она. — Как жаль!

Да, не скрыться, не спрятаться. Скорее на улицу. Шагать, шагать, среди людей, которые тебя не знают.

Что же теперь? Все, что прежде было горем, тайной, стало постыдным, смешным и нелепым. «Ну что ж, если нравится, чтоб муж бегал… дело хозяйское…» Она никому ничего не рассказывала — ни отцу, ни Леше. А тут «поведение Дмитрия Александровича обратило внимание». Почему он не уберег ее хотя бы от этой встречи, от этих стеклянных глаз и розовых ноготков?

Еще сегодня, еще недавно — какой-нибудь час назад — она хотела поговорить с ним, готовилась услышать самую страшную правду и принять непоправимое решение. А теперь она ничего не может. Не может видеть его, думать о нем.

Холодно. Ветер дует в лицо, прохожие идут торопливо, у каждого — дело, у каждого — дом.

А она? Куда она идет? И вдруг Саша видит, что она у дверей Королева. Лукавя сама с собой, она притворяется, что не знает, постучит ли в дверь. Однако торопится, все ускоряет, ускоряет шаг. Этот человек заметил первую тень на ее лице. Он первый догадался, что у нее горе. Она придет, сядет, ничего не скажет. Она посидит с Федей, напьется чаю, она знает: здесь ей обрадуются и ни о чем не станут спрашивать.

Сдерживая дыхание, Саша нажимает на кнопку звонка, Ей открывает военный.

— Вы к кому, гражданка? — очень вежливо спрашивает он.

— К доктору Королеву… К Дмитрию Ивановичу…