Любимая улица

А завтра химия. Девочки рядом. Аня готовит Сашу, готовит серьезно, с полным чувством ответственности, с азартом и тревогой.

— Ну давай повтори, в чем заключается процесс пиролиза нефти? И чем он отличается от простого крекинга нефти.

— Ну тебя, Аня, не станут этого спрашивать в мединституте.

— Не спорь, отвечай. Ну ладно. Раз мединститут… Расскажи реакцию брожения спирта.

— Я знаю! Я знаю! — кричит Катя. — Реакция брожения спирта? Проще простого: сначала спирт превращается в глюкозу, потом в сахарозу, а потом в уксусную кислоту! — На ее смуглом лице торжество, она все время рядом, слушает, запоминает. — У меня счастливая память, — с гордостью повторяет она чью-то похвалу, — у меня счастливая память!

— Отстань со своей памятью. Помолчи. Ну, мама, отвечай!

Саша покорно отвечает. Аня спрашивает строго, по-учительски.

Зубрить трудно. Голова не та, что в юности. Тогда она была свободна от тревог, забот. Только и дела было: заниматься. А теперь не то. Она должна стать врачом. Не так уж много времени впереди. Стукнет тридцать пять — и уже не допустят к экзаменам. И Саша зубрит. Она зубрит добросовестно, как взрослый человек, решивший твердо: я стану врачом.

…Час ночи. Два часа. Три. Дети давно спят. Мити нет. Саша все занимается. Светает. Рассвело. Мити нет. Он даже не позвонил.

Оторвав глаза от учебника, Саша смотрит на посветлевшее окно. Разве можно так жить дальше? Разве можно так далеко зайти, не сказав друг другу ни слова? Какая женщина поступила бы так? Ведь это отец Кати, да и Ане он отец. А я молчу. Я не имею права молчать, хотя бы ради детей. Ну, а что же я скажу? Что тут скажешь? И что ответишь? Я ночами жду его и не могу заснуть. Жду, несмотря ни на что. А потом я слышу, как открывается дверь, и он приходит, и всякий раз спрашивает: «Почему ты не спишь?»

Он же знает почему, зачем же спрашивает? И мне хочется от стыда за него зажмуриться и не глядеть, не видеть.

Уже утро. Пять часов. Шесть. В первый раз он не пришел, так и не позвонив. Может, он ушел совсем? Не сказав ей ни слова? Не объяснившись? А что же можно тут объяснить? Он уже не придет. Никогда.

Саше нечем дышать, она отодвигает учебник и осторожно встает. Глупости! Не может он не прийти. Вот его книги. Вот старые туфли под диваном, вот рубашка на спинке стула. Он придет хоть за этим. Потому, что так вот молча — люди не уезжают, не расходятся.

Запершись в этой комнате, присев на корточки, он будет укладывать свой чемодан — вот как Прохорова рассказывала о своей соседке и улыбалась: «Сложил чемоданчик — и до свиданья!» Вот и Митя сложит чемодан — и до свиданья!

Нет, так люди не расстаются… А разве мы уже не расстались? И что изменилось бы, вернись он сегодня ночевать? Он будет здесь — и далеко, за тридевять земель. И о чем я только думаю?

И словно в ответ — голос Ани:

— Вставай! Пора! — И, остановившись на пороге, всплеснув руками, Аня говорит:

— Ты не ложилась? Не отдохнула? Ведь мы же условились!

Анисья Матвеевна сердито гремит посудой. Она тоже не спала. Тоже ждала Митю. Копила в сердце горькие слова, которые скажет ему, как только увидит.

— Ах ты сукин сын, — бормочет она, — а, чтоб тебя…

— Про кого ты? — с любопытством спрашивает Катя.

— Давай помалкивай, больно длинный язык, в отца!

— А чем плохо в отца? — удивляется Катя.

— Еще бы не хорошо, с чужого воза берет да на свой кладет!

— Чего? Чего?

— Анисья Матвеевна, чайник вскипел? — строго и предостерегающе говорит Саша.

И они пьют чай, а Мити все нет.

— А папа уже ушел? — вдруг спрашивает Катя.

— Да, — отвечает Аня, — я запирала за ним дверь. Он рано ушел, у него сегодня много работы.

Анисья Матвеевна в сердцах роняет тарелку, а Катя говорит:

— Ты до конца экзаменов будешь носить это платье? Оно счастливое?

Выгладив «счастливое» платье, Саша надевает его и вместе с девочками выходит на улицу. Они едут на двенадцатом троллейбусе до Пушкинской, а потом на пятнадцатом до Новодевичьего поля.

— Ни пуха ни пера! — говорит Аня. — Ну, отвечай же, к черту, к черту! Мы будем держать за тебя кулак!

Они будут ждать ее у порога — и час, и другой. На Ане платье голубое в белых горошках, на Кате красное с белой и синей тесьмой у ворота. Обе в сандалиях на босу ногу. Две девочки, две дочки. Они будут ждать, и ее победа будет победой ее дочек, а поражение — горем для них.

Оглянувшись, Саша машет детям рукой, и обе, выхватив из толпы ее лицо, ее руку, радостно машут в ответ.

…Сейчас она войдет в комнату, где сидит экзаменатор. Ей даже кажется, что она не очень волнуется. И в самом деле, что же волноваться. Она готовилась, она знает.

«Какие все молодые вокруг! Ну, вот эта — совсем как Аня, еще с косичками. Только что кончили школу. И сколько у них впереди! А у меня?.. Надо идти, нечего тянуть, девочки ждут. Скорей бы!»

Она совсем не волнуется, что-то в ней окостенело, — а, все равно. Она берет билет и читает: «1. Реакция получения жиров. 2. Реакция глицерина со стеариновой кислотой».

Кажется, она это учила. Ну да, учила и отвечала Ане. Так вот, надо сосредоточиться. Зачем она не спала всю ночь?

— Ну как, товарищ Поливанова? Можете отвечать?

Саша подходит к столу экзаменатора. Это женщина — немолодая, широкоскулая, коротко стриженная.

— Я не знаю билета, — говорит Саша.

— Не волнуйтесь, подумайте. Хотите второй билет?

— Нет, — говорит Саша, — я все забыла.

— Ну хорошо. Где ваш экзаменационный листок? Два — «отлично»? И вы хотите уйти? Нет, давайте попробуем, побеседуем. Вы работаете?

— Да, я медсестра.

— Ну, тем более. Сколько же лет вы работаете?

— С тридцать девятого года.

— Тринадцать лет? Соберите память. Ну, вспомните, например, реакцию брожения спирта.

Экзаменаторша морщит лоб, шевелит бровями, словно помогая Саше думать. Она смотрит добрыми глазами, на ее лице — огорчение. Она задает вопросы, еще и еще. Саша молчит. Она презирает себя, но молчит. Хочет собраться, вспомнить, но молчит. Потом она вдруг понимает, что может вспомнить. Посидит — и вспомнит. Но она не хочет. Назло всем — она не станет вспоминать. Чем хуже, тем лучше. Женщина-экзаменатор едва приметно вздыхает.

— Хотите подумать еще? — говорит она.

— Нет, я ничего не помню, — отвечает Саша упрямо. Она берет свой листок и выходит в коридор. Никто ни о чем ее не спрашивает, такое у нее бледное лицо и такая прямая походка.

Она спускается вниз, выходит на улицу. В лицо пахнул летний зной, пыль, зазвенел троллейбус.

Саша огляделась и тотчас увидела девочек, они бежали к ней. Кто это рядом с ними? Митя?

— Мама, ну как?

— Срезалась, — спокойно отвечает Саша.

— Нет, — всхлипнув, говорит Аня. — Ты просто нас дразнишь!

— Наверно, «пять»! — орет Катя, хватает из Сашиных рук экзаменационный листок, ищет графу, где химия, и, помолчав мгновение, говорит:

— Ну ничего, ничего, ты снова сдашь, ну, честное слово!

— Но ты же учила, ты знала… Мама, что тебя спросили?

«Глюкоза… Сахароза…» — вдруг отчетливо прозвучал в Сашиных ушах Катин голос. Вот сейчас бы она сдала… Если бы он пришел хоть за полчаса до начала экзамена. Ведь она знает. Она сейчас побежит по лестнице наверх, она снова взглянет в скуластое лицо той женщины, она скажет: «Я всю ночь не спала, позвольте, я возьму другой билет, я отвечу, я знаю». Она позволит, эта женщина, она поймет.

— Послушай, Саша, как же это! Наверно, можно пересдать? — говорит Митя.

И, пристально глядя ему в лицо, она отвечает:

— Нельзя. Не хочу. Пускай будет как есть. Не пойду и не пересдам.

— Саша, ну что за ребячество такое! Ведь речь идет не о пустяках, о будущем…

— Замолчи! — вдруг говорит Саша голосом, какого никогда не слышали от нее ни дети, ни Митя. — Замолчи. Уходи. Я не хочу тебя видеть. Если бы ты пришел хоть за полчаса…

— Но ведь папа просто очень рано ушел! Не сердись! — сказала Катя и тут же умолкла, получив по затылку от Ани.