Земли, обагренные кровью

Как Мицос обиделся! Дело дошло до драки, они чуть не убили друг друга.

— Да пропади она пропадом, эта Марица! — разняв их, сказал Христофорос Бурнувалис. — Есть ли у нас силы думать о женских ляжках? Вот если б вы подрались из-за свиного окорока, я сам бы принял участие!

Казалось, такая жизнь окончательно опустошит наши души. Но нет! Вспоминаю день, когда мы закончили проходку туннеля и отряды встретились в темных недрах горы. Какая была радость! Какое было ликование! Ах, человек, человек! Сколько жизненной силы дано тебе богом! Кем мы были тогда? Чахоточными, голодными рабами, в которых едва теплилась жизнь. Семь месяцев мы боролись с камнем. Мы грызли его нутро, а он — наше. И когда мы победили его, завершили наше дело, в нас проснулась гордость. И у нас еще нашлись силы помечтать о мирном времени, когда через эти туннели пойдут поезда, груженные богатствами Анатолии — инжиром, изюмом, табаком, пшеницей и маслом. Греки и турки, которые трудились вместе над постройкой дороги, закончили работу и, позабыв вражду, словно дружные братья, сели, успокоенные, рядом, скрутили цигарки, потом съели свой хлеб.

Но радость наша длилась недолго. Свисток надсмотрщика напомнил нам, кто мы и в какое время живем.

Кызыл-Ирмак замерз. Каждое утро мы шли по льду на противоположный берег, рубили дрова и тащили их на себе, как ишаки. В ту пору на нас навалилось новое несчастье. Словно листья с деревьев осенью, стали падать у нас зубы. К счастью, нашелся какой-то доктор, который приказал прервать работу, собирать дикие травы, варить их и есть, хоть и без масла. Мы полоскали рот уксусом, ели траву и приостановили это зло, но превратились в ходячие скелеты — кости просвечивали через кожу. Когда, согнувшись в три погибели, мы работали, прохожие, заметив нас издали, пугались — мы не были похожи на людей.

Армия испытывала большую нужду в корзинах, потому что во время войны мешки исчезли совсем и не в чем было возить продукты. Однажды к нам пришел капитан и спросил, кто умеет плести корзины. Десять человек — среди них был и я — заявили, что умеем. Нам приказали сплести по корзине, чтобы удостовериться, правду ли мы говорим.

Никогда раньше я не думал о том, на что способен человек, когда он борется за жизнь. Из десяти человек действительно умел плести корзины один Лефтерис. Он показал нам, как это делается. Желание обрести хоть некоторую свободу было так велико, что за несколько часов мы выучились тому, на что нужны были месяцы.

Капитан приказал нам осмотреть берега Кызыл-Ирмака в радиусе пяти километров и там, где окажется тростник и камыш, поставить палатку. Нам удалось найти такое место в часе ходьбы от расположения нашего батальона. Мы начали работать. Неподалеку от нас лежала деревня Тахтаджилар. Я решил пойти в деревню и обменять корзины на продукты.

— Боюсь, что они возьмут у тебя корзины и всадят тебе пулю в лоб, вместо продуктов, — сказал Лефтерис.

— Не бойся, — ответил я. — Я знаю жителей Тахтаджилара, они юрюки[10] и, как и курды, всегда хорошо относились к христианам.

Войдя в деревню, я убедился, что был прав. Крестьяне нарасхват брали корзины. А один из стариков, услышав, что я грек, позвал меня к себе и усадил за стол. Кроме нас за стол сели его сын и, что меня больше всего удивило, женщины без чадры. Вместо раки подали вино. У мусульман не принято, чтобы женщины сидели за столом. Я заподозрил, что счастье привело меня в дом людей, скрывавших, что они христиане.

В нашем батальоне был один крестьянин из деревни Кестин-Маден, которого звали Хасан-оглу Григорий. Он часто рассказывал нам о таких христианах. «В этих местах много лет назад крестьян силой заставляли принимать мусульманство, — рассказывал он. — Грекам языки отрезали, чтобы они не говорили по-гречески. Люди брали себе турецкие имена, но в душе оставались христианами. Они устраивали тайные богослужения, обучали детей греческому языку. В 1909 году, когда была объявлена конституция, люди поверили в обещанную младотурками свободу и перестали скрываться. Но их обманули…» Я вспомнил рассказы Хасан-оглу Григория, сидя в кругу семьи старика из деревни Тахтаджилар. Я осторожно начал расспрашивать.

— Мы считаемся мусульманами только потому, что живем в деревне Тахтаджилар, — сказал старик. — Скрывать не стану, мы ненавидим турок и любим христиан, они люди трудолюбивые и умные.

Объяснение это меня не очень убедило. Но спорить я не стал. Когда я уходил, старик нагрузил меня подарками. Тут были и ячменные сухари, и яйца, и сыр. Даже бутылка раки!

— Пусть друзья твои выпьют и хоть ненадолго забудут свои страдания…

Я возвратился в нашу палатку пьяным не столько от вина, сколько от переполнявшего меня чувства признательности к старику.

Однако радоваться долго не пришлось. Передо мной внезапно вырос капитан. Увидев столько добра у меня в руках, он удивился и спросил, откуда это все. Я пустился в объяснения, кое-что присочинил, но и правду кое-какую сказал. В конце концов я понял, что его интересует только раки, и тут же добавил:

— Разрешите, капитан, преподнести вам эту бутылочку домашнего раки.

Он сначала отнекивался, потом сказал: — Ну, раз ты так настаиваешь, я возьму, но заплачу за нее.

— Какие могут быть разговоры! Мне ли с вас деньги брать? — Я знал, как падки на подношения турки, и был уверен, что наш капитан не исключение.

Уходя, он сказал:

— С этого дня корзины в батальон будешь приносить ты. Когда придешь, спроси меня. Я хочу с тобой поговорить.

Через два дня я понес в батальон корзины и встретился с капитаном.

— Я тебе кое-что скажу, но смотри не проболтайся, а то ответишь за это.

— Буду нем как могила, эфенди. Все будет тихо…

— Ну, слушай. Повар даст тебе бидон масла, ты отнесешь его в деревню, где ты получил подарки, и обменяешь на раки. Когда все сделаешь, сообщи мне, и я пришлю к тебе человека. Понял?

— Как не понять! Все будет в полном порядке, как приказали…

С того дня у меня завязалась дружба с капитаном, поваром, механиком и доктором. Но и тут мне не повезло. Вскоре нас снова перебросили в Анкару. Второй рабочий батальон должен был помочь турецким зажиточным хозяевам собрать урожай, находившийся под угрозой из-за нехватки рабочих рук.

Нас привезли в известный своими целебными источниками Хамамкей.

Дали нам два дня, чтобы отдохнуть, помыться, а потом распределили по деревням. Меня вместе с другими пятьюдесятью солдатами отправили в деревню Гюль-Дере. На деревенской улице выстроились в ряд крестьянские богатеи, сыновья которых были мобилизованы в армию, и рассматривали нас, словно взвешивая наши силы.

— Тощие, хилые! Тяпки не поднимут, не то что плуг! — говорили они.

VIII

Мне снова повезло. Я и еще шесть человек попали к одному хорошему человеку. Его звали Али. Жил он в своей усадьбе с больной женой и восемнадцатилетней дочерью Эдавье.

— У меня тоже три сына в армии, — сказал он. — Я знаю, каково вам приходится. В моем доме вы найдете и сытную еду и доброе слово. Я надеюсь, что и вы со своей стороны будете работать на совесть.

Старик смотрел на нас так доброжелательно, что это придало нам сил. А дочь его в нашем присутствии скромно опустила глаза, напомнив нам этим, что мы мужчины.

С жатвой они справились сами, поэтому мы сразу взялись за молотьбу. Работа эта не особенно изнуряла нас. Мы неплохо устроились в этой усадьбе, даже вспомнили, что и мы люди. Нас хорошо кормили, мы спали в чистой постели, всегда могли помыться, отдохнуть. Проснувшись на рассвете и перекрестившись, мы радостно вдыхали запахи травы, скотины, слушали пение птиц.

Дядюшка Али никогда не заставлял нас работать сверх сил, он был добрым человеком. Однажды вечером я зашел к нему, когда он молился. Он стоял на коленях и отбивал поклоны, касаясь лбом пола. Издали был слышен голос муэдзина, который с минарета посылал свои молитвы аллаху. Дядюшка Али покорно и униженно просил:

10

Юрюки — кочевники-турки, переходящие на оседлый образ жизни.