Царь и гетман

Он сильно пришпорил коня и поскакал вперед, мимо коляски короля, завидев вдали синюю полосу Днепра, где они должны были переправиться на тот берег, за пределы Гетманщины.

«Прощай, мое славное царство!» — колотилось у него в сердце.

Авангарды из малороссийских казаков, запорожцев и шведской конницы подскакали к берегу. Шведов поразило умение и неустрашимость казаков, тотчас же спешившихся с коней и вместе с ними бросившихся в воду. Понукая лошадей, с криками, «жартами», смехом, свистом и руганью эти степные дьяволы, держась за хвосты своих привычных ко всему четвероногих товарищей, пустились вплавь, вспенив всю поверхность реки, усеяв ее то фыркающими лошадиными мордами, то своими усатыми и чубатыми головами в косматых шапках.

Подъехали к берегу и коляски, из которых в одной лежал, страшно страдая от раны и зноя, сломленный упрямою судьбою упрямый король — варяг, а из другой выглядывало задумчивое прелестное личико Мотреньки. Солнце клонилось к западу, хотя все еще жгло невыносимо.

Мотренька вышла из коляски и спустилась к самому берегу Днепра, припала коленями на камень, торчавший у самой воды, сбросила с головы белый фуляр, защищавший ее от солнца и, зачерпывая пригоршнею воду, стала освежать ею и пылающее лицо, и усталую от горьких дум голову… Намоченная коса стала так тяжела, что ее нужно было расплести, чтобы выжать из нее воду, и Мотренька, усевшись на прибрежный валун и выжав косу, стала приводить в порядок свою голову.

— Ото, мабуть, мавка косу чеше, — шутили казаки с того боку Днепра, суша на солнышке свои кунтуши да чеботы.

А Мотренька, глядя, как перед нею плавно катились днепровские воды, с грустью думала: «Не течи уже им до Киева, в родную землю, не воротиться им никогда назад из моря, не воротиться, как той поповне Марусе-Богуславке, которая потурчилась, побасурманилась ради роскоши турецкой, ради лакомства поганого».

И вспомнилась ей та далекая Пасха, когда Мотренька была еще маленькою, десятилетнею, может быть, и меньшею девочкою и когда у них в Диканьке на дворе сидел седой слепой лирник и, потренькивая на бандуре, жалостливо пел про Марусю-Богуславку да про «бедных невольников…» Как тогда жалко ей было этих невольников, проводивших святой день — «великдень» — на далекой чужбине, в тяжкой неволе и в темной темнице! Как охотно она отдала бы тогда им свои «писанки» да «крашенки», чтоб только им легче было!.. А теперь и она, и ее тато милый — те же «бедные невольники» и так же, как и те казаки-невольники, не будут знать в чужой земле, когда в христианской земле «великдень» настанет.

Между тем запорожцы, что оставались еще на этой стороне Днепра с Мазепою, Орликом и Гордиенком, успели наладить нечто вроде паромов — плавучие плоты на маленьких лодках, чтобы на них можно было перевезти коляски с королем и Мотренькою, да богатые сокровища Мазепы в разной утвари да бочонках с золотом.

Мазепа так торопился перевезти на тот бок свое единственно сокровище — Мотреньку, боясь, чтобы ее не настигли царские войска, что почти совсем забыл о своих бочонках с золотыми дукатами, и Карл, тихонько от Мазепы, велел их потом похитить.

Увидав Мотреньку, сидящею у воды в глубокой задумчивости, Мазепа, покончив все распоряжения с переправой, сам сошел к воде и тихо положил руку на голову девушки.

— О, моя Клеопатра! — сказал он, стараясь казаться веселым, хотя на душе у него было очень смутно. — Иди до своих кораблив…

И он указал на приготовленные к переправе плоты. Девушка радостно взглянула на него, думая, что он в самом деле весел.

Когда они подошли к экипажам, стоявшим на берегу, чтобы вместе с коляской и каретой самого Мазепы (его собственная карета следовала за ним в обозе) перейти на плоты, из одной коляски выглянуло молодое бледное лицо с такими глазами, каких Мотренька ни разу не видала в жизни, и пристально посмотрело на девушку. Мотренька невольно почему-то, а вероятно, по этим именно странным глазам, тотчас догадалась, что это был король, которого она до сих пор не видала, так как он ехал не в передовом, не в казацком обозе, а в шведском. При виде бледного лица у девушки сжалось сердце… «Боже! Да какой же он молоденький еще, а уж что испытал!» — подумалось ей.

Карл сделал знак, чтобы Мазепа приблизился. Мазепа повиновался.

— Кто эта прелестная девушка? — спросил король, глядя на Мотреньку.

— Сиротка, ваше величество, родственница моя, крестница…

— Какое милое существо! И она решилась разделить вашу суровую участь?

— Да, ваше величество! Это мое единственно сокровище, которое мне оставила немилосердная судьба…

— О! Не говорите этого, гетман, — мы ее заставим быть милосердной! — вызывающе воскликнул упрямый юноша, и глаза его стали какими-то стеклянными. — Фортуна — это брыкливая лошадь, на которой может ездить только смелый… Мы ее объездим…

— Вы — я в том уверен, ваше величество, но я… меня уже ждет Харон с лодкою, чтобы перевезти в область Аида…

И Мазепа мрачно указал на плот, стоявший у берега.

— Так познакомьте меня с вашей прелестной Антигоной, Эдип, царь Украины! — с улыбкой сказал король.

Мазепа кликнул Мотреньку, которая стояла в стороне и смотрела, как казаки втаскивали на плот ее коляску и карету гетмана.

— Дитятко! Ходи сюда! — сказал он. — Их величество мают оказати тоби жичливость.

Девушка подошла, потупив голову, и сделала молчаливый поклон.

— Очень рад познакомиться с вами, прекрасная панна! — сказал Карл по-польски…

Мотренька снова поклонилась и подняла на короля свои робкие, стыдливые глаза.

— Это делает вам честь, что вы не бросили вашего батюшку… Только в несчастии познаются истинные привязанности…

Но в этот момент к коляске короля подскакал Левенгаупт, весь встревоженный.

— Ваше величество, за нами погоня! — торопливо проговорил он. — За Переволочною уже показались русские отряды… Торопитесь переправляться…

— Я раньше моей армии не переправлюсь.

— Государь! Умоляю…

— Мне бежать? Никогда!.. Я эту коляску сделаю моею крепостью и буду защищаться в ней, как защищался в Нарве, — отвечал упрямец. — Вот кого поберегите — женщин.

И он указал на Мотреньку. Мазепа тоже больше всего боялся за нее, и потому, откланявшись королю, взял под руку свою любимицу и торопливо повел на плот. Там было уже несколько женщин, тоже оставлявших Украину вместе со своими мужьями и родственниками. Они оказывали Мотреньке необыкновенное внимание и уважение.

Солнце было уже низко, когда плот пристал к тому берегу Днепра.

— Теперь мы, доненько, в запорожских вольностях — се их земля, их и царство, — сказал Мазепа, вступая на берег. — Колись я тут, ще молодым, походив, як був у Дорошенка… Дорошенко тоди гетьманував на сим боци Днипра…

Мотренька с грустью оглянулась на покинутую уже ею сторону Днепра, на которой лежали красноватые полосы света от заходящего солнца. Девушка мысленно прощалась с тогобочною Украиною, где оставались лучшие воспоминания ее молодой незадавшейся жизни.

И вдруг, как бы отвечая на ее мысль, какой-то запорожец несколько поодаль от места переправы, сидя на берегу и глядя на ту сторону Днепра, затянул:

По ту сторону все еще виднелась коляска короля, около которой толпились генералы и офицеры. Упрямый Карл никак не хотел переправляться — не хотел показать, что он бежит. Он до того разгорячился, что толкнул Левенгаупта в грудь, воскликнув с азартом:

— Генерал сам не знает, что говорит! Мне приходится думать о других, более важных делах, чем моя личная безопасность.

— Коли б его москали не взяли, — как бы про себя заметила Мотренька.

— Кого, доню? — спросил Мазепа.

— Та короля, тату.

— З его стане… Черт послав мени на погибель сего молокососа! — с сердцем сказал старый гетман.