Страница 61 из 70
— Господи! Помоги нам! — в ужасе воскликнул Левенгаупт, увидав по возвращении в лагерь, что из сапога короля льется кровь. — Случилось именно то, чего я всегда боялся и что я предчувствовал!
— Жаль, что рана только в ноге! — отвечал безумец с сожалением. — Но пуля еще в ней, и я велю вырезать ее на славу.
Хмурый гетман только головою покачал: ему было не до Карла, не до его раны — он сам сегодня разбередил свою старую, страшную рану, которая сведет его в могилу… Он ее видел…
Но упрямый король, счастливый и гордый своею раною, истекая кровью, все-таки не прямо отправился в свою главную квартиру, а поскакал по лагерю — посмотреть, что там делается.
Рана между тем делала свое дело. Нога воспалилась, страшно распухла, и нужно было разрезать сапог. Оказалось, что кости в лапе были раздроблены; нужно было вынимать осколки костей и делать глубокие разрезы в ступне. А он — как ни в чем не бывало: весел!
— Режьте, режьте, живее, ничего! — ободрял он хирурга, любуясь операцией.
— От чадушко!.. Бисова ж дитина! — невольно проворчал по-своему, по-украински, Мазепа, дивуясь на эту «бисову дитину».
— Что говорит гетман? — спрашивает «чадушко».
— Благоговеет пред вашим величеством! — был латинский ответ, заменивший «бисову дитину».
В это время в палатку, где происходила операция, заглянул Орлик, знаками приглашая Мазепу выйти. Гетман вышел. У палатки стоял знакомый нам коробейник.
— Ну что, был? — нетерпеливо спросил Мазепа.
— Были — с, ваша милость, — тряхнул волосами коробейник.
— И ее видел?
— Как же — с, видали-ста… Приказали кланяться и на подарочке благодарить.
— И она здорова?
— Ничего — с, слава Богу, во здравии… только об вашей милости больно убиваются.
У Мазепы ус задрожал и пальцы хрустнули — так он стиснул одну руку другою.
— А что москали? — спросил он после минутного молчания.
— Царя ждут в город… Онамедни, сказывают, боньбу из-за Ворсклы бросил в город, а она, боньба, пустая, а в боньбе грамоту нашли: что потерпите-де, мол, маленько — на выручку иду.
Мазепа задумался на минуту.
— Ладно, ступай в мою ставку, — сказал он и вошел в палатку короля.
Карл, которому в это время перевязывали ногу после операции, с мертвенно-бледным лицом, видимо, искаженным страданиями, которых он, однако, не хотел из упрямства обнаруживать, с блестящими лихорадочным огнем глазами рассматривал только что вынутую из ноги пулю.
— Какая славная пуля! — говорил он, словно в бреду. — А помялась немножко… Посмотри, Реншильд, какой дорогой алмаз…
Реншильд нагнулся и ничего не сказал. Он только вздохнул.
— Проклятый кусок! — проворчал Левенгаупт, тоже нагибаясь к черному кусочку свинца, помятому и окровавленному.
— Зачем проклятый, фельдмаршал? — возразил безумный юноша. — Я велю оправить ее в золото и буду носить в перстне — это моя гордость, мой драгоценный алмаз.
— Да, ваше величество, это великая истина, — подтвердил Мазепа, тоже всматриваясь в пулю. — О! Это королевская регалия… Только это не нашего, не казацкого литья, а московского… Эту пулю, ваше величество, надо вделать не в перстень, а в корону… это драгоценнейший диамант в короне Швеции — он будет светить вечно во славу Карла XII.
Карл даже приподнялся на постели и глядел безумными глазами на Мазепу.
— О, да! Мой гетман прав! — воскликнул он восторженно, хотя слабым голосом. — Мой мудрый Сократ всегда скажет что-нибудь умное… Да… да… эту пулю надо вделать в мою корону, в корону Швеции… это лучший перл в истории Швеции.
— И с кровью… ваше величество, — прибавил гетман.
— Как с кровью? — он глядел на Мазепу, видимо, не понимая, почти в бреду.
— С кровью вашего величества пуля эта должна быть вделана в корону Швеции.
— Да… да-да… О, великий ум у гетмана, великий! — бормотал король, все более слабея.
— И вокруг этой окровавленной пули, — продолжал Мазепа, — будет вырезана, ваше величество, надпись: «Sanguis regis Caroli Duodecimi sanctissima, pro Scandinaviae et omnium regionum septentrionalium gloria cum virtute heroica effusa».[3]
— Да!.. Да!.. pro gloria… pro gloria aeterna… in omnia saecula saeculorum…[4]
Далее он не мог говорить. Железная голова опрокинулась на подушку — Карл лишился сознания.
Когда через несколько минут его привели в чувство, доктор сказал:
— Вашему величеству несколько дней строго запрещается всякое умственное занятие и физическое движение… Это запрещаю не я, а медицина…
— Медицина мне не бабушка, — возразил упрямый король, — слава Швеции для меня старше медицины.
— Так слава Швеции запрещает вам это! — строго сказал старый Реншильд.
— Хорошо, славе Швеции я повинуюсь, — уступил упрямый швед, — но что я буду делать?
— Лежать и сказки слушать.
— Да-да, сказки… я люблю сказки о богатырях… Так пошлите ко мне моего старого Гультмана: пусть он рассказывает мне сагу о богатыре Рольфе Гетриксоне, как он одолел русского волшебника на острове Ретузари и завоевал Данию и всю Россию…
Мазепа только головою покачал… «Ну вже ж и чортиня!.. Из одного, десь, куска стали выковав коваль и сего, маленького, и того — великого… Ой-ой-ой! Кто кого, кто кого?» — саднило у него на сердце.
Вошел Гультман — нечто бесцветное, грязноволосое, красноносое и с отвисшею нижнею губою. Глянув на короля, Гультман укоризненно покачал головой.
— Ты что такой сердитый? — весело спросил его Карл.
Гультман не отвечал, а ворча что-то под нос начал сердито комкать и почти швырять платье короля, разбросанное в разных местах палатки. Карл улыбнулся и подмигнул Реншильду.
— Гультман! А, Гультман! Ты что не отвечаешь, старина? — снова спросил король.
Гультман, не поворачивая головы, отвечал тоном ворчливого лакея:
— Да с вами после этого и говорить-то не стоит, вот что!
— Что так, старина? — (Карл, видимо, подзадоривал его). — А?
Гультман, порывисто повернувшись к Реншильду и не глядя на короля, заговорил обиженным тоном:
— Вот и маленьким был все таким же сорвиголовой: то он на олене скачет, то спит на полу с собаками, а платья на него не припасешь… Хуже последнего рудокопа, а еще королем называется!.. Я и тогда говорил ему, маленькому: не сносить вам, говорю, головы… Так вот, на поди!.. Эх!
— Полно — полно, старина! — успокаивал его Карл. — Знаешь, сегодня ведь канун Иванова дня, когда цветет папоротник: я нашел этот самый цвет… — И он показал Гультману пулю.
А Мазепа все раздумывал, глядя на высокий, гладкий, словно стальной лоб короля: «Ох! Кто кого, кто кого?.. А если тот этого?..»
А в это самое время тот, о котором думал Мазепа, в свою очередь думал о Мазепе. Он только что воротился в свою палатку из осмотра ночных работ по возведению шанцев на полтавском поле, которое в течение нескольких последних дней стало спорным полем между Петром и Карлом. Петр, прибыв к Полтаве с левой стороны Ворсклы, со дня на день ожидал нападения Карла на город, и ввиду этого, известивши посредством брошенной в крепость пустой бомбы (о которой передавал Мазепе его шпион — слуга, коробейник Демьянко, и в которую было вложено царем письмо) полтавского коменданта о приближении своем с войском, Петр стал по ночам переправлять отдельные его части на правый берег Ворсклы, отчасти в тыл и к левому крылу армии Карла. Когда последний, увидав купальские огни, поскакал с Мазепой и Левенгауптом удостовериться не бивуачные ли это огни армии царя и получил ахиллесовскую рану в пятку, царь в это самое время находился недалеко, на другой стороне Ворсклы, потому что и он, как и Карл, принял купальские огни за бивуачные огни своего противника. Вместе с Шереметевым, Меншиковым и Ягужинским царь тихо подъехал к Ворскле и, окутанный мраком ночи и кустами верболаза, видел все, что происходило по ту сторону речки; только он не видал того, что видела Мотренька — Карла и Мазепы, потому что их закрывали густые ветви тополя, прислонившись к стволу которого стояла Мотренька. Ее-то царь, правда, видел и даже полюбовался этим освещенным красными огнями строгим, задумчивым, единственно серьезным женским личиком среди оживленных, веселых и смеющихся лиц других дивчат; но он и не догадывался, что это дочь того Кочубея, который почти год назад погиб вследствие своей роковой ошибки, сделанной им в пылу гнева на Мазепу якобы за честь дочери, но главное — под давлением сварливого характера своей жены, Кочубея, которого теперь часто вспоминал царь с чувством искреннего сожаления. Зато Ягужинский узнал Мотреньку и едва не вскрикнул от изумления и радости. Он кинулся было к реке, забывши и осторожность и присутствие царя, но в этот момент последовали выстрелы с крепостного вала, крики и суматоха среди молодежи, кружившейся около огней — и все были крайне изумлены. Царь было подумал уже, что это шведы начинают приступ и уже готов был скакать к своему войску, но последовавшая затем тишина на том берегу реки успокоила его: он догадался, что это были шведские разведчики. Только Ягужинский с ужасом вскрикнул: «Боже мой! Это ее убили!» — «Кого убили! Что ты, Павел» — с недоумением спросил царь, увидав бледное лицо Ягужинского. «Ее, государь… дочь Кочубея… я узнал… она стояла под деревом, а теперь лежит…» Действительно, царь увидел, что девушка, которою он любовался издали, лежала на земле, а около нее, стоя на коленях, ломала руки маленькая девочка с копной цветов на голове… «Так это она, бедная?» — сожалел царь. «Она, государь, — что Мазепа проклятый погубил». — «Ах, бедная, бедная!.. А ты ее все помнишь — угадал?» — «Угадал, государь», — дрожа всем телом, говорил Ягужинский. Но скоро они увидели, что девушка приподнялась, тихо встала и медленно пошла в город, ведомая девочкой. Царь также ускакал к своим шанцам: он и не знал, что сейчас находился почти лицом к лицу со своим непримиримым и непобедимым врагом, которого он считал таким страшным и который так беззаботно играл и своею жизнью, и своею храброю армиею, и всею Швециею, — играл, по выражению ворчливого Гультмана, «словно деревенский мальчишка мячиком»…
3
Священнейшая кровь короля Карла Двенадцатого, пролитая за Скандинавию и другие северные края со славой и доблестью героя.
4
…для вечной славы… во веки веков…