Страница 3 из 56
Столица приняла их гостеприимно. Позади остались бедствия начала семнадцатого столетия: стольный град поднимался и отстраивался вновь. В него хлынули торговцы не только со всей России, но и со всей Европы: и голландцы, и англичане, ну и, конечно, немцы, странным образом прикипевшие душой к загадочной и становящейся все более родной для них стране.
У одного такого немца, важного, изъяснявшегося по-русски, как ворон каркает, Лука выменял товар с тройной выгодой и только в бороду посмеивался, когда тот объегоренным уходил. Впрочем, кажется, немец посчитал иначе…
Несколько дней купцы пробыли в Первопрестольной и покинули ее, разбогатев еще больше. По родным муромским лесам их обоз, под завязку набитый медной и серебряной посудой, гемпширской каразеей, толстым английским сукном, жемчугом, пробрался без сучка и задоринки, хоть места эти пользовались дурной славой по причине не утихавшего разбойничьего произвола. Потому и стояли вдоль всей дороги кресты над могилами. Еще чертовщиной муромские леса славились, но и тут Бог уберег.
После далекого пути стал Лука богаче в два раза, живот еще больше отрастил, и жизнью своей был доволен вполне. Зажил он в справной избе с сытыми да пригожими бабой и ребятишками. Никогда съестные запасы у него не переводились. К церковной службе купец всегда исправно ходил и Господу поклоны бил. По возвращении ажно пятнадцать рублей в храм пожертвовал, за что батюшка пообещал неустанно его имя пред Богом упоминать, чтоб тот грехи простил да о достатке и доходах его и дальше заботился.
Впрочем, грехов особых за собой Лука не ведал. Ну, разве любил в отъезде за бабами-молодухами приударить, в чем потом сильно раскаивался и на коленях перед образами прощение вымаливал. Он уже давно про себя посчитал, сколько за каждую бабу соблазненную поклонов и свечек положено, так что душа его была спокойна. Что своих же купцов и заморских гостей надуть случая не упускал, любил на грош пятаков выменять — так на то и купеческая жизнь, правила такие. Ну а насчет чрезмерного пристрастия к доброму вину да браге — так это вообще дело Божеское, в Святом Писании недаром сказано, как Иисус в вино воду превращал. Впрочем, хоть и любитель был Лука выпить, но чересчур не увлекался. Вон цены какие, а он прижимистый, привык деньги считать, знал: денежка к денежке идет. Больше всего пить любил он за чужой счет, но таких глупых, кто напоит забесплатно, немного в его жизни встречалось. Притом чем дальше — тем их меньше. С чего бы это?
Тот вечер купец решил провести в кабаке. Сидел Лука за столом и потягивал маленькими глотками брагу, закусывая пирогом с вязигой. Он уже заскучал в одиночестве. Из друзей, приятелей и просто купцов, с которыми можно посудачить о житье-бытье, в кабаке никого не было. С простолюдинами общаться — ниже его достоинства. Один приличный человек — дьяк воеводинский в углу, но к нему на хромой кобыле не подъедешь: гордый, неприступный. А где его гордость, когда от имени хозяина деньгу с простого люда тянет да за чужую монету вино пьет?
Тут-то перед Лукой и возник незнакомец: высок, длинноволос, как положено православному, с окладистой черной бородой. Лука уважал мужиков с густыми бородами. Насмотрелся на многое он за свою жизнь, немало немчуры повидал, что вообще бреется гладко, как колено. Стыдобища-то!.. Одет незнакомец был богато: мягкой кожи сапоги, подбитые гвоздями, роскошные красные штаны с зеленью, синий зипун с длинными рукавами. Вышитый серебром кушак подпоясывал тело, как и положено, под брюхо, от чего чернобородый казался значительным и толстым, хотя на самом деле и не отличался тучностью. За поясом у него торчал кинжал.
Незнакомец сразу понравился Луке — человек достойный, приличный, он принадлежал, похоже, к так любимым купцом людям, которые могут напоить за свой счет.
Чернобородый учтиво поздоровался, попросил разрешения подсесть к столу и примостился напротив Луки, при этом назвав его по имени.
— Откуда, добрый человек, ты меня знаешь? — удивленно вопросил Лука.
— Ты ж ныне знаменитость. Вон какое путешествие пережил, — ответствовал чернобородый.
— Да уж было…
— Наверное, не только товару, но и рассказов разных привез? — поинтересовался незнакомец.
— Это уж завсегда.
— Ну, так расскажи, что на свете белом деется… Э, принесите-ка доброго вина… За мой счет, мил человек! — успокоил незнакомец, встрепенувшегося было купца.
И пошла гулянка. Язык у Луки развязался, он охотно рассказывал о путешествии, не забыв приврать о колдунах, варящих в котлах младенцев, о разбойниках, которые едва не казнили мирных купцов путем привязывания к двум березам, о ведьмином шабаше, якобы собственными глазами виденном. Незнакомец всё подливал и все выспрашивал, но Лука лишь махал рукой и твердил:
— Не, этого я не помню. Про Москву хочешь? А вот такую присказку знаешь? Мать дочку спрашивает: «Кто это идет?» «Черт, мама!» «Ох, хорошо, что не москаль. От черта открестишься, от москаля же дубиной не отобьешься».
— Как ты сказал? Ха-ха, молодец! — подливал купцу хлебного вина чернобородый.
— А про туляков знаешь, как говорят? Хорош заяц, да тумак — хорош малый, да туляк.
— Ха-ха, молодчина!
— А про ярославцев…
С каждой кружкой новый знакомец нравился Луке все больше, а мир вокруг становился все зыбче. Язык у него мел, что помело. Даже государю-батюшке Михаилу Романову досталось за то, что купцов заморских развел:
— Как буду снова на Москве, все царю в глаза выскажу. Пущай попробует не выслушать муромского купца!..
Потом Лука задремал, уткнувшись лицом в наполненное объедками блюдо. Что было дальше, в его памяти сохранилось лишь урывками. Помнил, как сильные руки подняли его, помнил глухие закоулки. Куда-то он шел. Точнее, его вели. А потом — черное забытье.
Очнулся он с трудом. Вынырнул из липкого, мрачного полузабытья. Его трясло и знобило, голова до конца не прояснилась. Потому ужас охватил купца не сразу, а только тогда, когда тот понял, что вокруг сплошная темень, а сам он связан по рукам и ногам. Услышав длинный, протяжный вой лесного хищного зверя, Лука окончательно пришел в себя. Один в ночном лесу!
Веревки, которыми его привязали к дереву, оказались крепкими, и купец, хоть его голова и должна бы быть занята другим, отметил, что товар качества отменного, скорее всего с Волги. Затем ужас накатил на него с новой силой, заставил дергаться, вырываться, но путы только глубже врезались в кожу и доставляли сильную боль. Тогда Лука повис на них и в отчаянии завопил на весь лес:
— Помогите-е-е!
Потом набрал в легкие побольше воздуха и вновь завопил:
— А-а-а!
Тут в кустах что-то затрещало, и Лука, покрывшись в момент холодным потом, подумал: «Ведмедь, не иначе!»
— Я те покажу — орать, — послышался грубый голос. — Замолчь, гадюка подколодная, не то враз кишки выпущу. Приказано, чтоб тихо стоял и не вякал. Цыц, поганка!
В голосе ощущалась такая нешуточная угроза и злоба, что Лука подумал — этот свирепый тип, пожалуй, не лучше, чем ведмедь или волки… Нет, волки все ж-таки будут похуже.
— Э, браток… — попытался договориться купец.
— Цыц, сказано, не то ремней из шкуры нарежу! — пригрозил все тот же голос.
— Господь, обереги, — прошептал под нос Лука.
Чернобородый появился утром и отослал охранника. Рубаха на нем теперь была серая, не такая богатая, да и сапоги потяжелее, подешевле. В руке — топор. Сейчас он походил на зажиточного крестьянина.
— Здоровья тебе, Лука сын Мефодия!
— Что ж ты творишь-то? Пошто меня чуть на съедение волкам не отдал?.. — запричитал купец.
— Не отдал бы. Ты мне живым нужен. Ответил бы вчера по-хорошему, о чем я тебя спрашивал — не стоял бы теперь здесь. Когда я тебя спросил о деле, что ты мне ответил? Что о твоих успехах торговых ни с кем говорить не желаешь. Таково твое правило, и даже для хорошего человека менять ты его не намерен. Говорил?
— Ну, говорил, — сказал Лука. Беседа с чернобородым была спокойная, и на душе купца немного полегчало. — И сейчас тоже скажу.