Страница 14 из 176
Формально к Пруссии было предъявлено требование пропустить через прусскую территорию войска, которые, совместно с австрийцами, должны были действовать против Наполеона. Требование было столь же нелепое, как и вся эта военно-политическая затея: для соединения с австрийцами не было никакой надобности проходить через Пруссию. Впрочем, Чарторийский почти и не скрывал, что вся его политика строилась на неприемлемости требования для прусского правительства. Любопытно и то, что исходил он — совершенно искренно — из «народных прав»; по современной терминологии — из права народов на самоопределение. Но в составленной им записке говорилось, что «в случае крайней надобности» Пруссии взамен отказа от польских земель можно будет предложить Голландию! Австрия в благодарность за то же должна была получить «Баварию и те области в Швабии и Франконии, которые она сама выберет». Чарторийский соглашался также подарить какому-либо из эрцгерцогов Венецию.
И то сказать: это ничего ему не стоило. Он «самоопределял» только Польшу.
VIII
В сорока верстах от Люблина, на берегу Вислы, расположено великолепное имение Чарторийских — Пулавы. Старый замок XVI века (впрочем, не раз перестраивавшийся) окружен садами, в которых, по моде романтического времени, были устроены гроты, лабиринты, искусственные скалы. Над рекой княгиня Чарторийская выстроила «храм Сивиллы», там Чарторийские собрали самые различные исторические реликвии — от меча Владислава Локотка до правой руки Чарнецкого и головы Жолкевского, выкупленной за большие деньги у турок. Впоследствии, в царствование Николая I, в замке был устроен институт сельского хозяйства, и Пулавы превратились в Ново-Александрию.
В замке этом осенью 1805 года произошло событие, которое может быть признано высшей точкой дружбы в многовековой истории польско-русских отношений. Приняв военно-политическую программу князя Адама, император Александр решил, в знак особой милости к нему и к полякам вообще, по пути в армию погостить у Чарторийских в Пулавах. Он прибыл в замок в ночь на 18 сентября 1805 года, — прибыл в условиях довольно необычных. Кучер царя заблудился в лесу и вдобавок разбил коляску, наскочив на пень. По счастью, проезжавший с бочкой вина разносчик-еврей, говорит историк, взялся доставить царя в Пулавы. Александр I, совершенно измученный, оказался в замке только в два часа ночи. Его никто не ждал и не встречал. Он не велел будить хозяев и, не раздеваясь, заснул в первой попавшейся комнате. Только наутро Чарторийские узнали, какой гость ночью к ним прибыл. Княгиня Изабелла отправилась благодарить императора за честь, оказанную их дому. «Не вам меня благодарить, княгиня, — отвечал царь, — а мне вас: вы дали мне моего лучшего друга».
В Польше начались необыкновенные торжества. Чарторийские как могли распространяли известие о плане их сына. К ним в Пулавы хлынула знать. «Сущий прельститель» был чрезвычайно милостив и любезен со всеми. Совместно совершались паломничества в «храм Сивиллы». Один из польских гостей, Каэтан Кошмян, писал: «Если бы император Александр был частным лицом, он все же оставался бы самым красивым, самым приветливым в обращении и самым благовоспитанным человеком в мире. Поэтому можно себе представить, какое очаровательное впечатление производил этот самодержец могущественнейшего государства, блиставший всей красой расцветающей весны и сделавшийся с начала своего царствования предметом поклонения своих подданных и чужеземцев, надеждою всего человечества».
Эти дни были апогеем славы, влияния и счастья князя Адама Чарторийского. Все знали, что план воссоздания Польши принадлежит ему и держится на нем одном. Предполагалось, что после победы сначала над Пруссией, потом над Наполеоном все польские земли будут объединены: Александр Павлович должен был стать польским королем. Князь Адам мог, вероятно, претендовать на пост наместника. Останавливались ли на этом его мечты? Некоторые из современников намекали, что не прочь был стать королем и он сам. Может быть, он рассчитывал, что, в духе их памятного разговора в Таврическом саду, царь подарит ему Польшу? Во всяком случае, Чарторийский считал свое дело выигранным. В депеше от 28 сентября из Пулав русскому послу в Вену он прямо заявлял: «Его Величество решил начать войну против Пруссии».
Все рухнуло в один день.
IX
Как это произошло, мы, к сожалению, в точности не знаем. Не подлежит сомнению, что в Петербурге благоразумные люди недоумевали все больше. У князя Адама еще до того бывали неприятные столкновения с русскими сановниками. Однажды за обедом у царя при обсуждении его планов П.П. Долгоруков прямо ему сказал: «Вы рассуждаете как польский князь, а я рассуждаю как русский князь». «Чарторийский побледнел и умолк». Долгоруков считался в Петербурге главой «русской партии». Но, собственно, дело было не в этом, а в военно-политической невыполнимости плана. Для его осуществления надо было сначала взять Варшаву, потом Берлин и, наконец, Париж! Вероятно, в военных кругах ясно понимали, что если цель русской политики заключается в войне с Наполеоном, то нельзя объявлять войну Пруссии; если же царь хочет силой отобрать у Пруссии польские земли, то нет никаких шансов на победу над Францией. Рассуждение было достаточно простое. Случилось ли вдобавок что-либо в Пулавах в пору пребывания там царя? Получены ли были депеши из Берлина? Письмо королевы Луизы? Как бы то ни было, 4 октября, т.е. ровно через неделю после депеши послу в Вене, Александр Павлович объявил князю Чарторийскому, что передумал и выезжает в Берлин для переговоров с прусским королем.
Это было, разумеется, ужасным ударом и для Чарторийского, и для его семьи, и для всех поляков вообще. Можно предположить, что в последние дни двухнедельного пребывания царя в Пулавах там настроение было не слишком приятное. Александр Павлович говорил, что это было «самое ужасное время его жизни». Как глава министерства иностранных дел, князь Адам, естественно, последовал за царем в Пруссию. «На смену пулавской идиллии приближалась потсдамская мелодрама», — пишет историк генерал Н.К. Шильдер{18}.
Впрочем, в Потсдаме была тоже идиллия, но другая: прежняя, мемельская. Для королевы Луизы прошедшие три года были долгим ожиданием новой встречи с царем. В одном из своих писем к графине фон Фосс она взволнованно-радостно сообщает{19}: царь сказал генералу Винценгероде, что надеется и желает снова с ней встретиться (эти слова подчеркивает сама королева). «Русский император не имел понятия, как глубоко королева взволнована», — говорит биограф королевы Луизы П. Байле{20}. Думаю, что чувства королевы были Александру Павловичу известны не хуже, чем немецкому историку. Символический результат встречи увековечен и на популярной картине: 4 ноября 1805 года прусская королевская чета и царь в 11 часов вечера вошли в потсдамскую гарнизонную церковь и над гробом Фридриха Великого поклялись друг другу в вечной дружбе. Это генерал Шильдер и называет «потсдамской мелодрамой». Возможность войны между Пруссией и Россией отпала надолго: на сто десять лет. Было заключено и письменное соглашение, тоже достаточно известное.
Путь из «храма Сивиллы» к потсдамской гробнице, от Чарнецкого и Жолкевского к Фридриху Великому был проделан в самом деле очень быстро. Польский историк думает, что в Пулавах император Александр «мистифицировал» поляков. Вернее, он просто одумался, выйдя из пулавской атмосферы. У Александра Павловича желание нравиться людям — тем, в обществе которых он находился, — было сильно почти до болезненности. Не подлежит, однако, сомнению, что он очень колебался и в Пулавах, и еще до Пулав. Чарторийскому было от того не легче. В день заключения Потсдамского договора дело жизни князя Адама сорвалось навсегда. Аустерлицкое поражение, последовавшее через месяц, уже, в сущности, тут ничего не меняло: историческая Польша не воссоздалась бы и в случае победы над Наполеоном.
18
Н.К.Шильдер. Император Александр I, т. II, стр. 180.
19
«Deutsche Rundschau», t. 86, 1896
20
Paul Bailleu. Koenigin Luise, p. 162