Страница 79 из 80
Тихо, на цыпочках, Илья вернулся в комнату и лег спать. Он вытянулся на прохладной разложенной кресле-кровати и уткнулся лицом в подушку. Он слушал, как часы отсчитывают время, словно топча его тоненькими ножками, а потом постепенно эти шажки перестают быть слышными.
Илья думает о том, что прочел недавно: чтобы писать о людях, надо их любить. Любит ли он людей? Ну, скажем своих соседей? Вороватую Евдокию, крикливую Пенкину, Валю, Митю, Бориса, Лобзиковых?..
И сначала он суетливо подумал, что как будто действительно любит их. А потом вдруг решил, что это фальшь, и что он нарочно поторопился так подумать, чтобы оправдать свою литературную деятельность. И что на самом деле он их ненавидит.
А затем вдруг, вселяя ясное спокойствие, пришла мысль, что он их потому и ненавидит, что, наверное, все-таки любит.
То был июнь 1941 года. А через месяц Илья ушел на фронт. Началась война.
Капитан Лопаткин.
Эх, капитан Лопаткин, капитан Лопаткин! Едва ли не одно из самых светлых военных воспоминаний.
Война, Сталинград. 1942 год. 21-й отдельный танковый батальон, размешенный близ тракторного завода. Там ремонтировались танки, а мы на них обкатывали молодых солдатиков, и капитан Лопаткин командовал этим делом.
Жив ли он? Впрочем, раз я жив, почему бы и ему не топтать ногами землю?
Помнишь ли ты меня, своего помощника по техчасти, тоже капитана, этакого интеллигентика, при котором ты своих солдат учил уму-разуму?
А я помню и никогда не забуду твоих правил, достойных того, чтобы их счесть афоризмами. Вот, например:
Главное, слышь ты, в военном деле — подход и отход к начальству!
И показывал, как надо это совершать.
Рршитте войти?! — каркал он и затем шел, что называется, печатая шаг. Потом, щелкнув каблуками, столбенел. Вскидывал откуда-то из-под носа руку к козырьку и рапортовал: — Капитан Лопаткин явился по вашему приказанию!
Затем, сбросив руку плетью вниз, опять каменел. И далее, изобразив начальство, через губу бросил:
— Что же ты, капитан, мать твою так-то, своих... распустил? Чтобы к завтрему они у тебя были как штык, тудыт твою и обратно. — И добавлял: — Это я к примеру.
Затем продолжал: — Рршитте идти? — И, после небрежного кивка, — молниеносный поворот. И, чеканя шаг, отходил.
Совершив это, он делал паузу, во время которой победительно оглядывал нас: оценили ли мы происшедшее?
Или, вот другое его правило:
Если начальство тебя ругает, ешь его глазами. И чтобы с любовью. И молчи, как вкопанный. Когда отматерит, спроси: «Рршитте идти?» Чтобы никаких оправданий, понял? Тогда все.
И еще правило:
Возле начальства не мелькай. Обязательно куда не надо пошлет. Но без спросу — никуда. На военной службе — что? Есть дело, нет — болтайся, как поплавок.
Ну и так далее. Были среди его назиданий и неприличные. (Дам прошу зажмуриться.) Впрочем, где надо, я опять поставлю три точки. Например:
— Что ты все в город просишься, мне мозги крутишь: «зубы пилять»? Вчера «зубы пилять», сегодня «зубы пилять». Скажи прямо: «Рршитте... поточить?» Отпущу. Но — зная меру!
А командир он был умелый. Когда немецкая разведка неожиданно вплотную подошла к Тракторному, то батальон Лопаткина так дал по немцам, что они откатились, решив, что напоролись на серьезное танковое соединение. И долго потом с этой стороны не подходили к Сталинграду.
Вскоре меня перебросили в самый Сталинград, и наши с Лопаткиным пути разошлись. На войне все скоротечно.
Что было дальше с ним, не знаю. А хотелось бы знать. Вот бы выступить по телевидению и обратиться:
Капитан Лопаткин (а может, он теперь уже и генерал?), отзовитесь!
И, если б подал голос, отрапортовал бы ему, как положено:
Рршитте обратиться? Так что, рршитте доложить, хотел бы поприветствовать вас лично.
...Посидели бы, вспомнили б и ту историю с немцами. Кстати, солдатиков своих, после того боевого крещения, он стал отпускать в город щедрее.
Пусть ездят. Дело молодое, нужное. Боевой подготовке не мешает. Даже, полагаю, годится.
...И даже коровы
В начале 60-х годов мои друзья снимали на лето дом в деревне Трусово у Истринского водохранилища. Вот как описывает эти места бывшая дачница:
«Это в районе Солнечногорска. Впервые, когда мы очутились там — не верилось, что относительно недалеко от Москвы существует такая благодать. В деревне, вдоль единственной улицы, сбегавшей вниз к Истринскому водохранилищу, стояло не более полутора десятков домов. Вокруг деревни с двух сторон тянулись леса, грибные и бесконечные. Тишина и полный покой в первое время даже удивляли. Деревенских жителей не было видно и слышно... Если из Москвы случайно забредал кто-либо, ищущий на лето дачу, то он любым путем старался здесь закрепиться. Не нравиться Трусово не могло. Поэтому скоро в деревне появились интеллигентные дачники: художники, писатели, ученые».
Вот тут мы и подошли к сути происшествия.
А суть была в том, что каждое утро старик пастух гнал через деревню стадо коров. Он собирал их сначала в соседней деревне Соколово, а потом хозяйки Трусова выгоняли ему своих подопечных. Вечером же стадо с пастухом возвращалось и каждая корова послушно забредала в свой двор.
И все бы ничего, да старик пастух всегда сопровождал эти шествия и утром и вечером громогласным матом, который особенно был слышен и гремел в благословенной тишине деревни.
Что до коров, то они отлично понимали виртуозную матерщину деда и беспрекословно соответствовали всем ее оборотам, загибам и вариантам. Да, собственно, чему тут удивляться? Ведь они с младенчества, вернее с телячества, это слышали. А потому рулады старика были для них родной музыкой. Да и деревенских жителей, само
собой, эта лексика тоже никак не задевала, ибо и они всю жизнь изъяснялись не только с коровами, но и между собой в том же духе, хоть и без пастушеских изысков.
Итак, повторяю, все бы хорошо, если бы не дачники. И — беда.
В стране в те дни подняли очередную кампанию — на этот раз против сквернословия. И поскольку люди творческих профессий очень отзывчивы на всяческие призывы и движения, то они сразу пожаловались на деда-пастуха в милицию.
Само собой, если б не кампания, милиция положила бы писулю интеллигентов под сукно или еще куда-нибудь. Но тут — сигнал! А на сигнал в духе кампании полагается реагировать, чтобы потом было что доложить. Дескать, не без дела сидим, а чутко прислушиваемся к веяниям времени.
Так что упекли они нашего деда на пятнадцать суток якобы за нарушение общественного порядка. Хотя в душе, наверное, ему сочувствовали. Потому понимали: а как иначе не только с коровами, а и с людьми говорить, чтобы действительно соображали, что к чему? Но — кампания...
А на место деда, к коровам поставили мальца, который хоть и знал многих из них по кличкам, но стариковской лексикой пока еще не владел.
И вот тут началась беда настоящая.
Бабы выгоняют коров на улицу, а те не идут. Не слышат призывного матерка. Да и молодой пастух никак не найдет с коровами взаимного понимания. Так сказать, общего языка. И тех коров, которых все же удалось вытолкнуть со двора, никак не может собрать в стадо. Толкутся они, вроде людей на митингах, воют, мычат, бестолково бодают друг друга, и в результате на дороге стоит такой рев, что по сравнению с ним дедовы загибы — переливы флейты.
Некоторые же наиболее активные коровы даже начали прорываться к окнам дачников и вести себя так, что уже ни о каком творческом процессе не могло быть и речи. А, как известно, интеллигентные люди выше всегда ценят возможность именно творческого процесса. Я уж не говорю об отдыхе.
Короче, не прошло и двух дней, как дачники двинулись опять в милицию, просить за деда, чтобы выпустили. Но уж тут органы порядка были неумолимы, и пришлось старому человеку отсидеть все 15 суток.
После чего все вошло в привычную колею.