Страница 67 из 80
Зато когда Царев произносил речи или читал доклады, а это ему как руководителю театра и впоследствии также представителю ВТО приходилось делать нередко, то ходульная патетика лезла наружу. Впрочем, он ее и не скрывал, возможно потому, что именно она как раз ценилась высоким начальством.
Вот и судите после этого, был ли он хорошим или плохим актером.
Еще сложнее сказать, был ли он хорошим или дурным человеком.
Об истории со стукачкой М., по доносу которой посадили руководителя литчасти Малого театра М.Бертенсона, я уже писал. Когда реабилитированный Бертенсон вернулся, то Царев вынужден был уволить М. из Малого театра. Но тут же пригрел ее в ВТО.
Или вот другой случай. Как известно, сразу после войны, еще до «дела врачей», повсеместно стали проводить дискриминационные меры в отношении евреев. Их изгоняли со службы под разными предлогами, перестали принимать в высшие учебные заведения, да и попросту третировали.
А тут друг Царева еще с мейерхольдовского театра, превосходный и всеми любимый артист Михаил Иванович Жаров взял да и женился на еврейке. Полюбил девушку, что поделаешь. И в связи с этим почувствовал к себе в Малом театре некий официальный холодок. Тогда он пришел к Цареву, который в то время был директором, и спросил: «Миша, мне что — придется уходить из театра?» На что Царев, после некоторой паузы, глядя и не глядя Жарову в глаза (с возрастом косоглазие увеличилось, и куда смотрит Царев, не всегда можно было определить), своим бархатистым баритоном отчетливо произнес: «Пока еще указаний нет».
И все. И более ничего. Никак не прокомментировал возникшую ситуацию.
Ну а если бы указание поступило, стал бы Царев сражаться за друга? Но подоспела смерть Сталина, и Жарову уходить из Малого, к счастью, не пришлось.
Любопытен с точки зрения характеристики Царева еще один случай. Я уже писал в очерке об Охлопкове, что он был одним из двух, кто при реабилитации Мейерхольда, тем не менее, подтвердил ложные обвинения, по которым Мастер был уничтожен. Все, кого вызывал следователь, занимавшийся реабилитацией, либо опровергали обвинение, либо даже в дополнение к этому говорили еще о высоком и редком таланте Мейерхольда. Все, кроме двух. Это крайне поразило молодого следователя, которому не удалось видеть ни Мастера, ни его постановок. А поразило потому, что Охлопков был уче-
ником Мейерхольда и потому не мог не понимать лживости доноса.
Так кто же был второй? Представьте, тоже ученик и также весьма многим обязанный Мастеру. А именно — Царев.
Вот и ответьте теперь на вопрос сами: так каким же человеком был Царев?
К счастью, история театра знает и других мейерхольдовских учеников. Игорь Ильинский — великолепный артист и честнейший человек, также прошедший школу Мейерхольда, до конца своих дней чтил (как и Бабанова) Мастера. И вдруг он узнал, что власти задумали после всех реабилитаций устроить юбилей Мейерхольду. А делать доклад о нем поручают Цареву. Тогда, придя на юбилейную комиссию, Ильинский подошел к Цареву и при всех громко спросил его: «И тебе не стыдно?»
Вас интересует, наверное, что ответил на это Царев?
А ничего. Только сильно покраснел, даже побагровел и промолчал. Члены же комиссии то ли сделали вид, что ничего не поняли, то ли, справляя свои чиновничьи дела, и на самом деле ничего не усекли.
Так или иначе, но доклад все-таки прочитал именно Царев.
Не знаю, может быть кому-то покажется, будто я здесь развенчал Царева. Не могу с этим согласиться. Не я его венчал, не мне и развенчивать. Мое дело: по возможности правдиво, объективно, фактами рассказать о человеке.
Он вам понравился? Дело ваше. Не пришелся по душе? Я тут ни при чем.
Меня только всегда удивляет, почему люди, осознанно совершающие неблаговидные поступки, не думают, что это обязательно все-таки уродует их жизнь? Вы в это не верите? И, опять-таки, дело ваше. Я — верю.
Николай Черкасов. Букет талантов
Годы идут, а Николая Константиновича Черкасова не забывают. Почему? Ведь в одно с ним время играли на сцене и снимались в фильмах артисты не менее талантливые, которых все знают. Знают, да не так часто вспоминают. Это тем более любопытно понять, так как Н.Черкасов не чаще других играл в театре и снимался. А труд актера летуч и вроде бы испаряется к концу спектакля. Фильмы же, за редким исключением, стареют быстрее зрителей. В чем же феномен Черкасова?
Думается, в какой-то мере в том, что он едва ли не в наибольшей степени герой своего времени. Символ эстетики тех лет. Смотришь его работы, и в каждом жесте Черкасова, его взгляде, манере говорить, в интонациях оживают те годы.
Если бы это было только так, то и того оказалось, полагаю, достаточно, чтобы объяснить, почему Черкасов интересен нам сегодня.
Но в том-то и особенность его таланта, что, будучи сыном своего времени, Черкасов подчас бывал и таким, что мы можем его назвать современным артистом и сегодня — особенно в его последних работах.
И вот это, казалось бы, противоречивое обстоятельство вызывает к нему дополнительный интерес.
Я, разумеется, видел Черкасова в разных ролях. Одни ему удавались, другие, как мне кажется, нет. Неправильно, на мой взгляд, утверждать, что знаменитый артист, оставивший по себе добрую память, во всех ролях был совершенен, делая при этом, из уважения к его имени, некоторые натяжки. Если такие комплиментарные оценки еще простительны при жизни, на юбилеях, когда, движимые чувством восхищения, мы хотим выразить свою
признательность человеку, то после его смерти, когда все, что пишется о нем, пишется для всех, кроме него, — нужно стремиться к максимальной точности. К беспристрастному анализу.
Поэтому повторяю: не все, что сказал в кино и на сцене Черкасов, оказалось вполне удачным. Виной этому могли быть и роли, и режиссура, да и собственная актерская недоработка. Однако за всем этим была видна личность — неповторимая, резко очерченная, понимающая своего зрителя и жадно стремящаяся быть им понятой. И при всем том настолько своеобразная и самолюбивая, что она проглядывала всегда, как бы удачно эти перевоплощения ни происходили.
Поскольку к последним работам Н.Черкасова в театре и кино («Все остается людям») я имел отношение не только как зритель, а как автор пьесы и сценария, то вправе, пожалуй, говорить о них подробнее.
Приехав к самому концу репетиционного периода в Ленинград, я получил возможность наблюдать, как работал с Черкасовым и другими артистами тогдашний главный режиссер Ленинградского академического театра драмы имени Пушкина — Л.С.Вивьен.
Сам превосходный актер и режиссер, Вивьен находил удивительно конкретные физические и психологические «манки» для артистов. Отвлекусь на минутку в сторону. Режиссер — редкостная профессия, это общеизвестно. У хорошего режиссера даже слабые артисты играют терпимо — в такое верное русло он умеет их направить. Сильный же актер буквально на глазах расцветает от верных подсказок режиссера. И от ограничений, которые режиссер ему воздвигает.
Было наслаждением наблюдать, какие точные задачи, определяющие состояние Дронова в каждый данный момент, ставил перед Черкасовым Вивьен. Казалось, выпусти любого на сцену — и тот сыграет. Но не сыграл бы. А вот Черкасов с лету, с полуслова, с намека, но так органично и свободно все тут же осуществлял, что, чудилось, и подсказки никакой не было. Удивительное умение слушать, схватывать и немедленно воплощать как истинно свое. И, разумеется, обогащать своими личностными, иногда неуловимыми подробностями.
К примеру, Черкасов произносит на репетиции один из монологов с чрезмерным темпераментом. Однако Вивьен не перебивает, а затем говорит: «Принесите-ка нам вон ту низенькую табуреточку. А ты, Коля, стало быть, садись на нее, как кучер на облучке. Это хорошо, что у тебя коленки к ушам подъехали, это, стало быть, так и надо. А теперь давай-ка весь монолог на выдохе».
После этого Черкасов, весь зажатый, с трудом произносит монолог и получается великолепно. У него одна проблема — договорить текст до конца. И уже затем, на спектаклях. Черкасов это состояние органично ощущал. Без помощи табуретки, разумеется.