Страница 40 из 80
Да, ради Бога! — заметил я и отошел в сторонку, чтобы дать им возможность поболтать. Но прохожие... О, прохожие словно получили двойной подарок, глядя, как два их любимца, чтобы не сказать сильнее — обожаемые знаменитости! — беседуют.
А эти? О, они, конечно, все чувствовали и чуть-чуть работали на публику, картинно хохоча, похлопывая друг друга и жестикулируя. Чтобы прохожим было что рассказать, когда они придут домой. Или не домой. — «Ты знаешь, кого я сегодня встретил? Вот так они были рядом со мной, как ты сейчас. Я мог бы до них дотронуться, как до тебя!» — «Даже так?» — спросит, поеживаясь, паненка, щуря свои завлекательные глазки. — «Ну, не совсем так, но...» — Ну и так далее.
Мне как человеку театральному, сами понимаете, доставляло удовольствие наблюдать, как они разыгрывали для прохожих свой маленький спектакль.
Через день мы опять встретились с Лецом, снова погуляли, а затем обменялись адресами, и я уехал в Белосток. Посмотрел там спектакль по своей «Палате», отбанкетовал и поднасытился комплиментами на совещании театральных критиков. Дома никогда так не похвалят. Дома я привык к тому, что все, кому не лень, поучают. Но ведь и об этом сказано у Леца:
«Всегда найдутся эскимосы, которые разработают для жителей Конго указания, как вести себя во время жары».
А тут... А когда критики узнали, что я родился в расположенном неподалеку городке Замброве, то их похвалы сразу же приобрели научную базу: «Все ясно! Сразу видно, что пан родился в Польше. Значит, пан — поляк!» — «Нет, — заметил я, — пан не только не поляк, но и не русский. Пан — еврей». Но они были неумолимы: «Главное — где родился. Чей воздух вдохнул при рождении. А от кого — это уже дело десятое. А иногда темное», — добавили они, подмаргивая мне со значением. Но тут я уже был тверд, не желая подвергать сомнению репутацию моей матери. И отца. Но они даже не сделали вида, что приняли это во внимание.
И лишь когда узнали, что я собираюсь посетить Замбров (всего час езды), чтобы разыскать дом, где я родился, то высказали компромиссный вариант: «А что мы говорили?! Пан все же в душе поляк!»
Несколько человек решили меня сопровождать, чтобы помочь найти искомую улицу, дом и квартиру. И представьте мое волнение, когда я, приехав в Замбров, нажал кнопку у двери.
Да, разумеется, там теперь жили другие люди, а не мой отец, не моя мать, не мой пятилетний старший брат и не крохотный комочек плоти, которым я тогда был. Но посмотреть на стены и потолок, который видела моя семья, походить по полу, по которому ступали они и, наверное, ползал я, — для этого стоило приехать в Замбров, даже если бы он находился на другом конце планеты.
После чего мы покинули этот дом на углу Базарной площади (теперь площадь Сверченского) и Водной улицы, причем вход в квартиру с Водной, а затем на втором этаже повернуть направо и, войдя, увидеть синенькие обои...
Потом, через Варшаву я вернулся в Москву и скоро получил от Леца его очередные «Непричесанные мысли» с дарственной надписью. Послал ответно сборник своих пьес. Затем мы обменялись письмами. А вскоре его афоризмы стали публиковать наши журналы.
И вдруг он умер. Пятидесяти семи лет. Говорят, он был тяжело болен. Но я помню его веселым, любезно отвечающим на поклоны встречных.
Он умер, и это значит, что уже не удастся посмотреть с его помощью свежими очами, как сказал бы Гоголь, на те немыслимые глупости и обычаи, которые мы принимаем как должное, к которым привыкли, и о которых он и только он мог сказать так кратко, изящно и наповал:
Не подпиливай сук, на котором сидишь, разве что на нем хотят тебя повесить.
— Пусть не бросает перчатки тот, у кого грязные руки.
— Уничтожая памятники, сохраняйте цоколи. Могут пригодиться.
— Я не согласен с математикой. Я считаю, что сумма нулей — грозная цифра.
Об эпохе больше говорят слова, которые не употребляют, чем те, которыми злоупотребляют.
А вот это нам, театральным людям:
Каждый зритель приносит в театр свою акустику.
— Драматург, чревовещатель души.
И не только нам:
Время делает свое дело. А ты, человек?
— Все имеет свой конец. Надо только до него дожить.
И наконец:
Нелегко жить после смерти. Иногда на это нужно потратить всю жизнь.
Что же, Станиславу Ежи Лецу это удалось.
Соломон Михоэлс Секрет величия
Как известно, Михоэлс — театральный псевдоним великого еврейского артиста. Вернее, великого артиста еврейского театра в Москве. Настоящая его фамилия была — Вовси. Соломон Михайлович Вовси.
У меня было с ним несколько встреч в конце войны и чуть позже. Но, конечно, я видел его на сцене и до войны, просто не был знаком лично. Он снимался и в кино — например, эпизодическая роль в картине «Цирк». Там он играет одного из зрителей, который, взяв на руки негритенка, поет ему куплет песенки по-еврейски. Затем передает мальчугана другим, а те продолжают ту же песенку по-украински, по-русски и так далее. По замыслу авторов фильма, эта сценка должна была символизировать дружбу народов, их равенство и, попутно, отсутствие дискриминации негров. Что происходило в те времена в стране на самом деле — все знают. И хорошая игра Михоэлса в эпизоде не могла поколебать лживость всей картины. Увы, к сожалению, использовалась даже в укрепление.
Действительно свободными от спекулятивного вмешательства были работы Михоэлса в Государственном еврейском театре (ГОСЕТ). Этим театром руководил сначала А.М.Грановский, а затем, после гастролей за рубежом в 1928 году, когда Грановский и часть труппы там остались, с 1929 года театр возглавил Михоэлс. В нем он блистательно сыграл заглавную роль в «Путешествии Вениамина III» Менделе-Мойхер-Сфорима, да и в других спектаклях. Но самой значительной работой Михоэлса стал король Лир.
То был 1935 год, объявленный годом Шекспира. Московские театры подготовили к этому событию велико-
лепные спектакли: «Отелло» с Остужевым в Малом театре, «Ромео и Джульетта» с Бабановой в Театре Революции и «Король Лир» в ГОСЕТе.
Эта работа Михоэлса сразу же стала событием не только в творческой жизни артиста, но и театральной Москвы, да и театральной шекспириады мира.
Михоэлс был мал ростом, с приплюснутым носом и далеко выдающейся нижней губой. Он был некрасив. И уж ничего королевского и традиционно лировского в нем не было. Лир величественный, прекрасный, с развевающейся бородой и гривой. Лир, грозно возвышающийся над всеми. И вдруг...
Не король, а мелкий ремесленник из черты оседлости, с голым подбородком и явным дефицитом роста и волос.
И все же это был король. Более того — истинно неопровержимый король, власть которого над всеми, как только он появлялся на сцене, становилась безусловной.
Как это достигалось? Нет, не котурнами. Не тем, что его подданные были подобраны еще ниже ростом. И не тем, что они подчеркнуто выказывали ему особое раболепие — это в банальном исполнении короля играют придворные.
Михоэлс решил задачу по-своему. Иначе он не был бы великим режиссером, актером и человеком, что редко встречается порознь и уж совсем исключительно редко в совокупности, за что он и был зверски убит. Но об этом — потом.
Как же поступил живой Михоэлс? А вот как. Сначала на сцене появлялись придворные короля Лира. И среди них две его дочери — Гонерилья и Регана. Но третьей дочери, Корделии, не было. Придворные, все как один рослые, то, что сейчас называют представительные, роскошно одетые, и держались они сановито, как метрдотели в фильмах из заграничной жизни. Они медлительно поворачивались друг к другу, так что было видно — каждый считает сам себя королем.
И вдруг даже не вошел, а почти суетливо вбежал Лир — Михоэлс. (Я где-то читал, будто он вошел сгорбленный и неторопливо, но в том спектакле, что видел я, было
именно так, как я пишу.) Лир не блистал одеянием, а об его внешности я уже сказал — она была при нем, никуда не денешься. Да он ее и не прятал, почти не было грима. Короче, Михоэлс собственной персоной и без каких-либо приукрашиваний. (Позднее, в фильме Козинцева этот облик Лира—Михоэлса в какой-то мере повторил в роли Лира Ю. Ярвет, кстати, хороший актер. Но сколь велика разница между повтором и открытием, столь же, на мой взгляд, отличалось и исполнение Ярвета от Михоэлса.)