Страница 28 из 80
Я не возражал. И мы договорились: по возвращении в Ленинград Акимов читает пьесу на труппе и дает мне знать о результатах. «Думаю, все будет в порядке, — заметил Акимов. — Я даже знаю, как распределю роли».
Театр уехал. А я продолжал работать в Научном Автотракторном институте, где руководил лабораторией, и продолжал писать уже новую пьесу «Директор». И ждать вестей из Ленинграда.
Наконец получил от Акимова сообщение: пьеса труппой принята, и он начинает зондаж с репертуаром. Скоро у них опять гастроли в Москве, и тогда мы с ним обговорим дальнейшие действия.
Так получилось. Акимовцы приехали — их очень любили в Москве, и все гастроли проходили всегда триумфально. Мы встретились, переговорили. И я уже был на седьмом небе.
Но пришлось спуститься. Вернее, свалиться. Еще вернее, рухнуть. Это мне. Акимову же — упасть и разбиться. К счастью, не до смерти.
А произошло вот что. Для гастролей им дали филиал МХАТа. Играли они в тот вечер, когда все случилось, «Путешествие месье Перришона». Веселая, непритязательная французская комедия Лябиша, где всем на радость по сцене прыгали актеры в серебряных панталонах, фраках и цилиндрах, а сильно декольтированные прелестные актрисы покоряли зал рискованными наклонами корпуса.
Повторяю, зритель был в упоении, и все, без сомнения, окончилось бы ко всеобщему удовольствию, если бы на спектакль неожиданно не приехал Сталин. Почему? А потому, что в этот августовский вечер 1949 года Сталин намеревался посетить МХАТ, где на основной сцене гастролировал один из ведущих театров среднеазиатской республики с пьесой на революционную тему. Но произошла ошибка, и Сталина почему-то привезли в филиал. А буфет для вождя во МХАТ. Короче, когда Сталин увидел, что происходит на сцене, а буфета нет (понимаю, что не в буфете суть, но все же), он, не досмотрев спектакля, возмущенно покинул театр.
Представляете, каково было артистам доиграть спектакль? И вообще, что началось после этого?
Вскоре в «Правде» уже была разгромная статья, где Акимова обвиняли в космополитизме, формализме, преклонизме перед иностранщиной и еще в чем-то. (Кому интересно — смотрите номер от 5.8.49.)
В Ленинграде на общем собрании труппы те же артисты, которые до того неизменно выдавали Николаю Павловичу обожание, стали признаваться, что еле его терпели. Оказывается, они уже давно страдали, ну прямо изнывали от его космополитизма, формализма, преклонизма и еще чего изволите. Их даже не смущало то, что в труппе оставалась Юнгер, которой им придется глядеть в глаза.
Акимов был отстранен не только от руководства, но вообще изгнан из театра. Все договоры на постановки и оформление спектаклей в других театрах расторгли. (А до того театры наперебой за ним гонялись и упрашивали хоть что-нибудь поставить и оформить.) Статьи, отданные в журналы, сняли, набор книги, готовящейся к изданию, рассыпали. И вообще: катись-ка ты на все четыре стороны и скажи спасибо, что еще остался жив. И на свободе. «Не мелькай, не мозоль глаза, сгинь от греха подальше», — так посоветовали ему местные руководители.
Он и исчез — уехал в Москву, где поселился на улице Вахтангова, в квартире режиссера вахтанговского театра Александры Ремизовой.
А на что жить? Пришлось продать автомобиль и начать распродажу книг.
Однако что делать? И вот тут этот небольшого роста человек показал себя истинным богатырем духа. В тяжкой ситуации он продолжал работать — стал сам для себя рисовать эскизы декораций к спектаклям, которые так и не удалось, но хотел бы поставить. И писал портреты разных людей. В том числе и мой — он воспроизведен на обложке этой книги.
Ну а что «Д.Ж.»? А «Д.Ж.», само собой, лопнул. Это, тем не менее, не только не нанесло ущерба нашим отношениям, а, наоборот, сблизило нас. Я стал частым гостем на ул. Вахтангова, мы беседовали, я делился своими планами, а Акимов продолжал рисовать в ожидании возможного проблеска в своей судьбе.
Помню, ему предложили оформить эстрадный концерт в саду имени Баумана. В прошлые времена к нему даже не посмели бы подступиться с таким предложением. Акимов дал согласие и приступил было к работе. Как вдруг администрация сада расторгла соглашение. Оказа-
лось — и это нельзя. Потом был случай, когда Акимов получил приглашение на очередное заседание комитета по Сталинским премиям, членом которого он состоял. Он поделился: как быть? Пойти, нет? Что это — ошибка или начало реабилитации? Не пойдешь — сочтут за фронду и упустишь шанс.
Пошел. Оказалось, ошибка. Просто секретарша разослала приглашения по списку, где забыли вычеркнуть Акимова. Он явился — и у всех прочих членов комитета, как у чеховских чиновников, чуть от испуга сами собой не развязались галстуки. Тяжко было смотреть, как эти члены делали вид, что смотрят куда-то вбок, вдаль, вверх, куда угодно, только не на него. Благо, Акимов небольшого росточка, и глядеть поверх него было нетрудно. Улучив минуту, Акимов, ко всеобщему облегчению, смылся.
Так продолжалось до 1950 года, когда я закончил пьесу «Директор». Показал ее Акимову. Он сказал:
Знаете что? На днях Охлопков мне заявил: «Коля, если у тебя будет пьеса на современную советскую тему, я дам тебе ее поставить и оформить». Что, если я предложу ему вашу пьесу?
Да, ради Бога! — воскликнул я. — Счастлив буду оказаться полезным.
Акимов отдал пьесу Охлопкову и тогдашнему директору театра имени Маяковского Маркичеву. Она показалась им подходящей. Прочли на труппе. Некоторые покривились: автор какой-то неизвестный инженер. Но актеры увидали там для себя роли, и пьесу приняли к постановке. Охлопков понял — он ничем не рискует. Провалится Акимов — искать объяснений не надо: автор новичок, а для Акимова «современный производственный материал» (так тогда говорили о пьесах) чужд. Попытка же Охлопкова помочь подняться опальному режиссеру — благородна. Если же что-то получится, Охлопкову опять плюс, даже пусть на особо положительный резонанс рассчитывать не приходится.
Пригласили меня в театр заключать договор. Но я хоть и профан в театральных делах, однако кой-какой деловой опыт, хоть и технический, все же имел. Сразу увидел, что договор — липа, ибо связывал только автора, не театр. И отказался его подписать.
Почему? — удивились Охлопков и Маркичев.
— Тут нет главного: срока выпуска спектакля.
Вы не театральный человек, не знаете нашей специфики. (Ох уж эта специфика! Сколько ссылок на нее, прикрывающих обычный бедлам, пришлось с тех пор выслушать.) Ведь мы не хозяева в своих сроках и планах. Управление театров всегда может все изменить.
Вот именно поэтому, — ответил я.
— Но тогда вы окажетесь свободным передать пьесу в другой театр?
— А зачем мне это делать, если вы действительно будете над ней работать? Зачем думать о разводе, раз мы собираемся пожениться?
Но, подписав договор, вы получите аванс, — пошли они с главного козыря.
— А зачем мне ваш аванс? Аванс, как сказано у Чехова, заедает будущее. Живу же я без вашего аванса. Доживу и до премьеры. А уж тогда получу все сполна.
Такая позиция была, очевидно, для них неожиданной. Возможно, поэтому Акимов смог сразу же, без обычных проволочек, приступить к работе.
Так или иначе, но премьера состоялась. Однако непременный банкет артистам я мог сделать лишь к сотому спектаклю — денег не было. Еле-еле наскреб на угощение рабочим сцены. («Иначе зашьют занавес», — сказал Акимов.) Был успех, и пьеса широко пошла по стране. А вскоре Акимова вызвали в Ленинград. Ему предложили возглавить Новый театр, который к тому времени погибал и держался лишь на том, что имел огромный буфетный зал, куда можно было попасть, только купив билет на спектакль. Публика, в большинстве, дальше этого буфета и не ходила — спектакли шли при почти пустом зрительном зале.
Так вот, Акимову милостиво разрешили вытаскивать этот театр из прорыва. И еще поставили при этом условие: «Только без формализма и без баб». (Подлинные слова тамошнего горкомовского руководства.) Что до формализма, то Акимов обещал, что его на дух не будет. А по части баб — тут Акимов выразил полное недоумение: дескать, даже не понимаю, о чем разговор.