Выбираю таран

Смотрю на карту Монголии. Голубой змейкой вьется с гор Халхин-Гол — монгольская река, которая тогда, в 1939 году, так и осталась монгольской. Вокруг нее во все четыре стороны — унылая желтая краска — пустыня. А это — барханы, верблюжьи колючки, редкие, очень редкие поселения.

— В городе, где мы стояли, десяток глинобитных домиков было да юрты. Мы жили в юртах, — оживляется Витт Федорович, бросив взгляд на карту. — Приспособились, кровати поставили, столы, но на кошме даже удобнее и сидеть, и спать. Она толстая, мягкая. С водой было туговато — солончаки кругом, а до ближайшего населенного пункта, откуда воду возили, 750 километров, а дрова доставляли за 500 километров.

Но мы были молоды и, несмотря на гнус, зной, жажду и однообразную еду, очень любили петь, плясать, байки летные травить. Гармошки с собой возили, балалайки, гитары. А веселье — это оружие!

Объявляют тревогу — мы веселые, бодрые. Поднимаемся в воздух — с отвагой и удалью в сердце!

— А в тот бой, где таран пришлось вам совершить, тоже таким уходили?

— А как же! В бой надо идти с верой в победу, иначе и ходить незачем, — ответил Витт Федорович и махнул рукой. — А газеты тогда войсковые знаете с какими призывами выходили?

Он показывает книгу с фотографиями газеты «Атака», заголовки статей: «Уничтожить самурайскую банду!», «Подлый враг зажат в железное кольцо…»

— Чувствуете дух того времени? Пахло мировой войной, фашисты уже проглотили большой кусок Европы, мы должны были быть готовы отразить возможное нападение, и тон статей — резкий, военный.

— Расскажите, как ваш таранный бой проходил?

— Да просто. Я на него на встречном курсе пошел. Кто струхнет и первым свернет? Про себя знаю: я — ни за что! Значит, самурай должен свернуть! Он тоже не свернул, а когда оставалось всего ничего до столкновения, поднял нос передо мной, подставив брюхо… Вот так…

Витт Федорович достал из шкафа две модели самолетов — серебристого «ишачка» и черного, незнакомого («Это мне техник мой сделал на память»). Его руки ведут самолеты навстречу друг другу. В сантиметре от серебристого черный поднимает нос и подставляет незащищенное брюхо.

— Тут я его винтом снизу — под фюзеляж. Удар! Все!

Он показал, как серебристый пронесся, рубанув винтом, и пока черный падал свечой вниз, серебристый, медленно крутясь, по спирали шел к земле. И в нем был молодой Витт Скобарихин. Как-то ему там, после страшного удара?

— Я на какой-то момент сознание потерял. Удар был ошеломляющий, показалось, выбрасывает меня из самолета. С этой мыслью сознание и отключилось. Пришел в себя, сразу опробовал мотор, а он дрожит как в лихорадке, не тянет. Рули не слушаются. Собрался прыгать, хотел отстегнуть ремни, а они порваны! Вот так силища удара! Тогда почувствовал, что живот и грудная клетка болят, да не до того было. Гляжу, земля еще далеко — тысячи две метров, время есть мотор укротить, так попробую. Начал спокойно подбирать режимы. То прибавлю газ, то убавлю. Начал мой самолет выходить за горизонт. Гляжу, моя эскадрилья разогнала японцев. Значит, можно мне домой лететь. Добрался, доложил Григорию Кравченко — прославленный летчик был, за бои в небе Китая Звезду Героя получил, за Халхин-Гол — вторую. Он с недоумением говорит: «Как же это ты при лобовом таране — и жив остался? Может, не лобовой?» Тут техник Танетко докладывает: «Кусок черной резины от колеса с японскими иероглифами торчит в фюзеляже «ишака», так что таран лобовой был».

В общем, еще бы пять сантиметров — и удар пришелся бы не о резиновое колесо японской машины, а о металлическую ногу. Тут бы мне и конец! — закрутил головой Скобарихин, удивляясь счастливой случайности и себе самому, молодому, рисковому. — Да, прилетели мои хлопцы, а я в сторонке стоял. Слышу, Федя Голубь, которому я руководство эскадрильей передал, когда в лобовую на того самурая решил пойти, докладывает: «Боевое задание выполнено. Комэск Скобарихин, спасая Вусса, таранил самолет противника и погиб. Вусс сел на вынужденную».

А у самого слезы в голосе.

«Вот он, твой Скобарихин, — рассмеялся Кравченко, — оглянись». Обнимались мы, целовались на радостях. Все спрашивали, не болит ли у меня что после таранного удара. А мне совестно было сказать, что весь верх живота разламывается. Видно, и печень, и селезенку тряхнуло, да молод был, здоров, все до свадьбы зажило, врачи на медосмотрах не замечали даже.

— Но вы, Витт Федорович, так и не рассказали, что заставило вас пойти на таран?

— Мог погибнуть Вася Вусс. Он тогда в первый раз в бою был, и я, как командир эскадрильи, отвечал за него.

А к нему подошел самурай, и я видел, как пулеметная трасса — дымчатая такая — проскочила от японца к Вуссу. А японцы меткие стрелки, вот я и ринулся на него, отвлекая от Вусса.

— После вас таран повторили другие летчики на Халхин-Голе…

— Да. Москвич Виктор Кустов 3 августа остановил бомбардировщик ударом по фюзеляжу, не дал сбросить бомбы на наши позиции. Погиб…

Скобарихин склонил голову, помолчал, отдавая дань памяти героя.

— И третий таран — Александра Мошина, отрубившего хвост японскому истребителю. Мошин рубанул по хвосту, как Губенко. Этот прием самый верный. И знаете, я видел в годы Великой Отечественной четыре тарана. Один бой был очень похож на мой с самураем.

— Расскажите, пожалуйста!

— Я в 1942-м был отозван с дальневосточной границы, где командовал полком, и назначен заместителем командира 201-й истребительной дивизии, позже переименованной в 10-ю гвардейскую. Дивизия наша базировалась на Таманском полуострове у станции Крымская. Задача была — прикрывать наши позиции, особенно танковые части, от бомбежек.

И вот как-то вижу: наш «ястребок» идет на встречном курсе на «мессера». В лоб, как я когда-то! Наш не сворачивает, а фашист сдрейфил, свернул в сторону: у них же приказ был — «во избежание таранных атак советских асов не приближаться к ним ближе чем на 100 метров». Он и выполнял приказ! Немцы в большинстве своем очень дисциплинированны, все инструкции и циркуляры выполняют. С одной стороны, это хорошо, а с другой — сколько гнусных дел они натворили, а потом оправдывались тем, что, дескать, приказ выполняли, не виноваты!.. Да, так вот дальше. Наш «ястребок» догоняет улизнувшего фашиста и снова идет в лоб. А трасс от выстрелов не видно! Патроны, видно, у обоих кончились. Вижу, фашист перед самым ястребком нос поднял, чтоб вверх уйти, как мой самурай. А «ястребок» его винтом в угол меж фюзеляжем и плоскостью — бах! Фашистский «мессер» развалился на две части, а наш загорелся, и летчик выпрыгнул с парашютом.

Я давай его разыскивать по войсковым частям. Оказывается, сел у танкистов, те своего защитника и накормили, и перевязали — у него лицо было слегка обожжено. Узнал я его фамилию — Владимир Прохоров, курянин. Прошел всю войну, уволился в запас.

А я пока его бой наблюдал — свой заново пережил. И казалось мне, что мой бой был давным-давно, а на самом деле всего-то три года назад.

— А где место вашего тарана?

— Между озером Буир-Нур и излучиной Халхин-Гола, над солончаками.

— Если бы вам пришлось выбрасываться с парашютом, то ближе были японцы, а наши — дальше…

— Кто ж о себе в бою думает?

В ПЕРВОЕ УТРО ВОЙНЫ

Предыстория подвига

Через 13 лет после фашистского вторжения писатель Сергей Сергеевич Смирнов первым рассказал о подвиге гарнизона Брестской крепости, почти месяц державшего упорную оборону в глубоком тылу прорвавшегося далеко на восток врага.

Брестская крепость держалась без связи, без воды. Через двадцать дней осады в ответ на призывы беспрерывно атакующего врага: «Сдавайтесь!» — защитники вывесили на видном месте цитадели белое полотнище с какой-то надписью. «Капитулируют! Наконец-то!» — возрадовались враги и прильнули к биноклям. На белом полотнище четко выделялась надпись: «Все умрем за Родину, но не сдадимся!» Буквы были красно-коричневого цвета: защитники крепости кровью написали эти гордые слова.