Страница 7 из 12
— Что же, вся Мещера керосином побрызгана?
— Да нет, что вы, — поддержал наши мешки на скрипучих сходнях парень с берданкой. — Ока — еще не Мещера… Вы капитана порасспросите…
* * *
Капитан сказал: «Я так много видел, ребята, что мне и врать не надо, — он потер рукавом сверкавшую маленьким солнцем бляху на кителе и показал на часы: — Время!»
У капитана якорь и шрам на руке. На лице под кожей — темные точки, какие оставляют уголь и охотничий порох. Капитанские руки крутнули колесо с рукоятками. Качнулся и поплыл в сторону дебаркадер, большие круги пошли по мутному полноводью. Истово перекрестилась старуха, у которой в корзине возятся куры, а поверх полушубка, наподобие ленты с патронами, висят бублики на шпагате. Бросил за борт недокуренную сигарету чернявый, татарского вида мужчина с пустым рукавом. Он везет запасную часть для трактора и все время подкладывает тряпку, чтоб шестеренка не билась о борт. Палуба завалена грудой почтовых посылок, бидонами, мешками семян, завернутыми в брезент саженцами, разного рода покупками из района.
Сельский завмаг, одетый в желтый китайский плащ, везет два мотоцикла и пять детских колясок. На ящике с надписью «не кантовать», как мушкетеры, в резиновых ботфортах, с ружьями и собакой сидят двое охотников. У ног небрежно лежит добыча — тройка серых гусей.
В центре палубы, на груде мешков и корзин, царевной восседает девчонка в новых резиновых сапожках. Девчонке не сидится спокойно.
В зеркале отражается то рубка с темным капитанским лицом, то солнце, то бабка с баранками, то молоденький в скрипящих ремнях милиционер. Милиционер косит глаз в сторону зеркала и, набравшись наконец храбрости, садится рядом с девчонкой. Зеркало успокаивается. Теперь в нем видно воду без берегов, старые ветлы. Старые церкви без крыш и крестов и новые, белого цвета коровники, как в мираже, поднимаются из воды и уходят под воду. На крошечных островах, посреди половодья, стоят аккуратные домики бакенщиков с обязательной цифрой на стене: 450… 463… 475… Из домиков капитану машут платком или кепкой. Капитан отвечает коротким гудком.
Плывем два часа. За деревней Тырново от капитанских гудков поднимается первая стая гусей. С криком, на ходу «равняясь в затылок», гуси проходят, едва не задев линялый флажок над рубкой.
Мы с Борисом бросились к рюкзакам, но, пока налаживали длинные объективы, гуси скрылись за лесом.
— Ничего, — сказал милиционер, резво прыгнув с мешков, — это только начало.
На всякий случай он спросил у нас документы. Семнадцать пар глаз с любопытством глядели на процедуру знакомства. Милиция улыбнулась, козырнула и водворилась на прежнее место.
— Это что ж, на кино, что ли? — спросила бабка, валяя в беззубом рту обломок баранки.
— Это для газеты. На всю страну, бабка, о нашей местности хотят написать, — разъяснил обстановку милиционер.
И сразу у нас появилось семнадцать друзей.
— Что и говорить, местность не обижена богом, — сказала бабка и спрятала надкушенный бублик. — Что же, и мой домишко получится?
— Гуси! Гуси!
Теперь вся палуба хочет видеть гусей. Мы снимаем. У нас моментально кончается пленка, а пока заряжаем, новые стаи треугольником и вовсе без строя проплывают сзади и впереди и прямо над палубой.
Столько птиц виделось только во сне. Ошалелые, как мальчишки, мечемся от борта к борту, не зная, куда направить глаза. А птиц все больше. Высоко, разрезав надвое солнце, тянется ниточка журавлей. Со свистом над самой водой проносятся утки. Гуси неторопливо поднимаются и опускаются за кустами.
— Глядите… Глядите…
Такое даже во сне не увидишь. Остров. Он весь шевелится, потому что нет и метра свободной земли. Гуси сели на отдых. Две или три тысячи, а может, пять.
— Снимайте же!..
Нам надо, чтоб гуси взлетели. Вся палуба машет руками, кричит. Остров волнуется, но не взлетает. Включается капитан с сердитым гудком… Не взлетают! Остров проплывает, он уже за кормой. Такое может не повториться.
Умоляюще глядим в рубку.
— Не могу, расписание!
— Сынок, а бог с ним, с расписанием, — просит бабка.
Семнадцать пар глаз глядят в пароходную рубку. Капитан, улыбнувшись, сдается.
Пароходик поворачивает. Полкилометра плывет назад, потом крюк. Подходим из-за кустов. Капитан показывает, как надо спрыгнуть…
Вода хлещет за голенища. Шут с ней, лишь бы объективы не замочило. Как в атаке — короткие перебежки… Тысячи три, не меньше! Шевелятся. Увидели, кажется… Шум крыльев, крики, радуга водяной пыли…
Мокрые, подняв кверху «оружие», бредем к пароходу.
— Ну как? — за всех спрашивает капитан. Мы счастливо киваем. Пароход плывет дальше.
После возбуждения палуба замолкает. По рукам ходит бинокль. Изредка слышно: «Вон, вон, гляди…» На затопленных ивах зима забыла мохнатые шапки. Теперь возле них орут, суетятся грачи.
Серые цапли стоят по колено в воде, ленятся подниматься, только беспокойно сгибают длинные шеи. Над маленьким островком серебряным колокольцем висит жаворонок, а на самом острове, не зная, куда податься, мечется испуганный заяц.
— Сынок, отдохнул бы, присядь, — манит пальцем старуха. Она подробно расспрашивает, для чего ж это нужно столько снимать. И неожиданный поворот разговора:
— А ну как газета к германцам дойдет. Позарятся на красоту и опять…
На каждой пристани оставляем людей. Сошли милиционер и охотники-мушкетеры. В деревне Дубровке выгружали мешки с семенами, ящик с надписью «не кантовать», связку железных граблей, саженцы. На этой же пристани ушли старуха и девушка с зеркалом. На палубе, кроме нас, остались почтальон и тракторист с пустым рукавом. Он подсел, попросил сигарету:
— Вы вот с птицей имеете дело, а знаете ль — журавлиные перья счастье приносят… Да нет, я серьезно… Мне было двенадцать лет. Отец сказал: «Ищи, Алешка, перо журавлиное. Только стрелять не моги. Надо, чтоб сам потерял».
А журавли, известное дело, редко перо потеряют. Четыре года искал.
«Надо пораньше вставать. Перо дается в руки, кто видит, как поднимается солнце», — внушал отец. Стал подниматься до солнца.
На утренних зорях и птицы, и рыба веселят душу. Узнал, как начинаются речки в лесу, как ночью сову изловить, узнал названия мещерским травам и однажды разыскал гнездо на болоте. Там лежали яйца и пять журавлиных перьев. «Ну, береги. Теперь ты счастливый…» — засмеялся отец. И правда. Работать начал — все идет как по маслу. Девчонка, которую полюбил, с радостью пошла за меня. Сядем, бывало, в лодку. Я ей про воду, про звезды, про птиц. Обовьется руками: «Хороший ты у меня, Алеша…» Показал ей однажды для шутки перо. Глаза засияли: «Береги, говорит, Алеша…»
Ну, потом, как все, ушел на войну… Лежу под Брянском в окопе. Мокрый, вши поясницу грызут, патроны на счет, котелок языком полирован. Вы-то моложе, вам не пришлось… В окопе многое передумаешь. Вспомню, бывало, первые дни работы, вспомню, как искал перо по лесам.
Есть, думаю, Алексей, за что лежать тебе в этом окопе… Ну а на запад пошли, совсем веселей на душе. До самой границы невредимым протопал. А там угораздило. Без крыла вот вернулся.
А ничто, не в тягость живу… Да, перо со мной всю дорогу. — Рассказчик улыбнулся, заправил рукав пиджака. — Хирург у нас в госпитале был. Очень интересовался. Сядет на койку: «А ну, покажи, говорит. Неужели?» Засмеется: «Ты, говорит, хороший чудак, Алексей». А как начну про Мещеру рассказывать, присядет на койку, очки протирает. «Приеду, говорит, в гости. Вот как закончим, так сразу и жди…» — Тракторист тушит сапогом окурок, ждет, что я скажу, как я понял историю…
— Мудрый у тебя отец, Алексей. Жив он?
— Схоронил…
Медленно приближается дощатая пристань. Наклоненные вербы пьют воду тонкими ветками. Пахнет мокрыми сетями. Скипидаром пахнут штабеля желтых досок на берегу. К пристани бежит мальчик с белой собакой. Он кричит: «Папа-а!» и, как саблей, машет зеленым прутом.
Тракторист скинул в песок свою ношу:
— Да вот что, писать будете, если можно, уж без фамилии. Я ведь член партии. Засмеют, суеверие, скажут, разводишь… Да, это мой. Ванюшкой зовут… Перо? А как же. Отец наказывал: дети будут — посылай искать…