Страница 18 из 34
16
Я рад был поостыть. Больные оглядывали меня — видно, скукотища была в этой больнице! — но я думал о своем. Ритка права: впереди не светит. Потому и играла со мной, как с мышью. Чем рисковала? А мне все хотелось ее обнять.
Но жениться я не хотел. Мне еще много чего сотворить надо было. Козлова положить на лопатки — это первым делом. Иначе все — нечестно. И еще — но это в сто сорок седьмую очередь — хотелось выяснить, почему МХАТ — старье. Жаль, не взял телефона у этой театралки.
Только Козлова не положишь. Он, собака, всего начитался. Голова у него — хоть и контуженная — а варит! А у меня дрянь, а не голова. Есть ребята — «Анти-Дюринга» щелкают как орешки. «Капитал» читают. А я несчастного «Людвига Фейербаха» полистал-полистал и бросил. А в «Капитале» прочел только «сюртук — десять аршин холста». Единственное, что смотрю — это «Вопросы ленинизма» — есть у мамаши старое издание. Но эти «Вопросы» — не сложно, даже не очень скучно. Особенно когда ругань идет. А про колхозы — так вовсе смешно. Одна баба задрала подол и говорит: вот вам, нате колхоз. Вообще, Сталин доходчиво дает. Чтоб даже такие болваны, как я, понимали. Но Козлов — черт проклятый! — говорит: это что, Достоевского читай.
— Читал, — говорю.
— А ты «Бесов» читай. Там про Шигалева поучительно.
— И «Бесов» ваших читал, — говорю. — Никакого там Шигалева нет. Там все про иждивенца отца и трепача сына. И еще про одного красивого психа, что губернатору ухо откусил.
— Ты просто проглядел, — говорит Козлов. — Ты за сюжетом не следи. Сюжет — это для дураков. Это Достоевский их сюжетом тянет, как Уленшпигель ишака — репейником. Помнишь, перед мордой вытягивал — чтобы осел вез. Ты за мыслями следи.
— А, скукота!.. — отмахнулся я. — И некогда. Физика у меня, химия, запущены. — Это я тогда еще в девятом классе учился.
По правде говоря, я «Бесов» читал невнимательно. Больше интересовался, что с кем получилось. Застрелился ли этот чудак инженер, который все обещал пустить себе пулю в лоб. Вот я тоже инженером стану. Но может, они не все такие. Вот Огородников карточки у матери стащил. А дед мой — он в революцию концы отдал — смертную пил. Дед бы стал миллионером, если б не зашибал. Брал подряды, настроил по губернии мостов, вокзалов, просто доходных домов, каких-то присутственных мест, но главное — надирался. Я, наверное, в него. Однажды он вернулся в дым косой из какой-то поездки, до дивана не дополз и лег под письменный стол между дубовых тумб. И вдруг среди ночи жуткий крик. (Федор рассказывал, нас с Сережкой трясло.) Оказывается, деду приснилось, что его живого в гроб засовывают. Он начал тарабанить изнутри, а кругом дерево. Еле его успокоили… А в девятнадцатом или двадцатом году деда зарубили. Город все время кто-нибудь занимал, а он пьяный вышел, угодил под лошадь, и его сверху, с седла не слезая, в рай отправили. Еще, наверно, приматерили. Жил — и нету. Теперь просто примириться — столько людей уничтожено. Евреев миллионов шесть, немцев миллиона четыре, наших в Ленинграде — миллион и на фронте семь (хоть говорят — десять!). Миллионы. Миллионы. Где тут одного человека пожалеть. Но вот так о деде подумаешь, которого в глаза не видел, и то становится не по себе. Или взять Анастасию. Вчера на поминках сидел, а сегодня не вспоминаю. Некогда. С Риткой всегда времени не будет. Было, пока она с кем-то за город ездила. А теперь у нее, видно, там разладилось… Но все равно хорошо, что она ко мне подобрела. И хватит мыслей о Козлове, о психе Достоевского, о деде — обо всем. Чего задумываться? Все равно замуж она за меня не пойдет.
Голова у меня как будто работала отдельно, а сам я хотел вмяться в Ритку. Свинство, конечно. Ведь идти на завод ради нее не собирался. Сейчас, во всяком случае. И потом, если завалю экзамены или просто сдавать их пропадет охота и уйду в военное училище, в какое-нибудь горно-артиллерийское, и потом буду, как Печорин, жить в ауле и ходить на охоту — Ритка ко мне не переедет. А, честное слово, часто хочется куда-нибудь в горы, куда-нибудь подальше от всех и всего. Я уже опять видел хребет Кавказа с папиросной коробки, уже успел проститься с Марго, поглядеть в зеркало, как парикмахер в военкомате состриг мне чуб (он лежал на полу таким аккуратным могильным холмиком…), как вдруг из красного больничного корпуса для желудочников вышла Ритка. Планшетка у нее в руках размахивалась во всю длину ремешка. Ритка сияла — мне даже неловко было перед больными в синих халатах и своей на мгновенье оболваненной башкой.
— Скучал? — сияла Марго. — А у меня удача. Такая удача! Такой чудесный день. Ну, прямо не поверишь!
Она бухнулась со мной рядом на скамейку.
— Живем, Валерочка! Я такая счастливая. Даже перед тобой неудобно.
И она чмокнула меня при всех. Замечательные у нее были губы, пухлые и крепкие, не мокрые и не липкие.
— Завидовать не станешь? Я получила аттестат! — Она вытащила из планшетки вдвое сложенный лист, свидетельство об окончании школы.
На твердом ватманском листе — буквы позолочены! — снизу чин-чинарем печать и подпись директора, завуча и еще три или четыре учителей разными чернилами. Только отметок не было проставлено.
— Завидуешь! Завидуешь! — пропела она.
— Да что ты, — пробормотал я. — Тоже сказала… — Но мне и впрямь было как-то не по себе.
— Завидуешь-завидуешь, — пела Марго. — Думаешь про себя: нечестно, а на самом деле завидуешь.
Но я не завидовал. Просто мне вдруг стало обидно, что теперь она уйдет с курсов. Не хотелось так сразу с ней расставаться.
— Па-аздрывлаю с правытэлствэнный наградый! — выдавил я из себя на кавказский манер.
— Чего-чего?
— Не знаешь? Эта в городе Тыбылысы в па-адвааротны, — давил я на акцент, — адын кацо прадает ордэн другому кацо. Привесили цацку на пиджак, выходят на улицу и вдруг мильтон свистит. Орденоносец испугался, дрожит, подходит к постовому, а тот трясет ему руку: «Па-аздрывлаю с правытэлствэнный наградый!..»
Ритка захохотала, но тут же смутилась:
— Ты что, считаешь — нечестно?
— Да иди ты, — сказал я. — Подумаешь — нечестно! А где ты видела честное? — Я уже распалился, врал и сам верил. — Тоже мне, какой-то паршивый аттестат. Даже не аттестат — свидетельство. Без водяных знаков. — Ну да, за водяные знаки Таисья, небось бы, две косых содрала! — Ведь тебе ни химия, ни физика, ни всякая хитрометрия не нужны. А нужны были б — сдала.
— Конечно бы сдала, — согласилась Ритка.
— Это я на всякий случай купила. Я все равно сдавать с вами буду. Это я просто, если во Внешторге экзамены раньше начнутся.
— И молодец, что купила, — сказал я. — Только не выводи себе много пятерок. Больше четырех, кроме русского и истории с конституцией, нигде не ставь.
— Ну, я не дура. А ты милый. Ты мне очень нравишься, потому что не завистливый. Светка — та бы просто подавилась, а ты добрый.
— Чепуха, — я съежился от похвалы. — Как будто, если надо, не достану. Да я бы тебя попросил — ты бы у Таисьи второй выторговала. Все это ерунда. Не думай даже.
— Конечно, — сказала Ритка. — Но ты все равно очень милый. Я тебя потом по-настоящему поцелую.
Вокруг скамеек копошились и жужжали больные, как большие синие мухи.
— Пойдем, тут плохо, — сказал я.
— Да, — кивнула Ритка. — Бедная Таисья. Какой-то у нее желудочный сок берут. Говорит, два часа сидела с кишкой во рту.
— Тьфу!
Не могу слушать про болезни, особенно про живот и желудок.
И Таисью, хоть она и жулье, мне вдруг стало жалко. Хотя, чем она хуже меня? Я вон утром толкнул хлеб. За это тоже посадить могут.
— Давай выпьем за ее здоровье! — сказал вслух. — Заодно отметим там твою школу. А? Тут рядом бега. Там вроде ресторан есть.
— Я в ресторан не пойду, — сказала Ритка. — До двадцати четырех лет я в ресторан ходить не буду. Или пока замуж не выйду…
Черт, есть же у людей правила! У меня никаких. Особенно по таким пустякам.
— Все равно неплохо выпить, — сказал вслух.